«Аскольдова могила»- Повесть времен Владимира Первого (IX)

20.02.2009

VII

Шум затих; огни угасли один после другого в окнах дворца великокняжеского; изредка мелькали, как тени, проходящие по двору служители, кой-где раздавался стук от запираемых дверей; вскоре все замолкло, и только в одном Рогнедином тереме светился еще огонек. Но не одна злополучная дочь Рогвольда не смыкала очей своих, не одна Рогнеда обливалась горючими слезами - в уединенной светлице красного терема стонала горькая, беззащитная сирота, Несколько раз мамушка Буслаевна пыталась ее уговаривать, укладывала спать, но Надежда отвечала на все ее слова одними слезами.

- Эка нравная девка! - закричала наконец старуха, - Навязали же на мою шею эту лихую немочь! Слушай ты, блажная: не хочешь ложиться, так не ложись себе, а я пойду спать в мою светелку; да если ты у меня не уймешься хныкать и вопить в истошный голос да помешаешь мне соснуть, так я тебя, моя голубушка, донцем попотчую!.. Вишь какая боярыня! - продолжала старуха, выходя вон и запирая двери Надеждиной светлицы. - Эх, кабы Вышата не заказывал мне, так я бы тебя, плакса неугомонная, как раз угомонила.

Растерзанное сердце Надежды облегчилось, когда, оставшись одна, она могла свободно излить всю горесть свою пред господом. Слова Вышаты, приезд великого князя в село Предиславино, отвратительные советы и наставления старухи - одним словом, все наполняло неизъяснимым ужасом ее чистую, девственную душу. Прежде она умоляла Искупителя и Пречистую Деву о свободе и соединении с отцом и женихом своим, а теперь она молилась только об одном:

- О, пресвятая, - говорила она, рыдая, - призови меня к себе, соедини меня с моею матерью, не дай мне посрамить седых волос отца моего! О, дозволь мне, без укоризны и стыда, поспешить навстречу к жениху моему, когда придет и его чреда покинуть эту землю изгнания, этот мир плача и страданий!

Более часа молилась усердно Надежда, слезы ее текли ручьями, но не облегчали стесненного сердца. Вдруг мысль о побеге, мысль, которая ни разу не приходила ей в голову, блеснула в душе ее. Она приложила ухо к дверям, стала прислушиваться: Буслаевна спала крепким сном. Надежда подошла к окну; тихо и наблюдая величайшую осторожность, отворила его. Первый взгляд, ею брошенный, смерил Расстояние, которое отделяло ее от земли. Окно ее светлицы было прорублено на задний двор, и Надежда едва не вскрикнула от радости, заметив, что с этой стороны поверхность земли была гораздо возвышеннее, а посему и расстояние от оной до окна несравненно менее, чем с противоположной окружающих, царствовала глубокая тишина. Налево, в промежутках двух длинных конюшен, виднелись густые липы огорода; направо подымался уступами дворец великокняжеский, а за ним вдали высокий Рогнедин терем. С сильно бьющимся сердцем, едва переводя дух, Надежда сняла с постели простыню и одеяло, связала их вместе, прибавила к ним свое длинное покрывало, скрутила и, привязав их к железному крючку, которым запиралось изнутри окно, выбросила из него сию, наскоро сделанную, веревку: она почти касалась земли. Сотворив краткую молитву, Надежда спустилась по ней счастливо на задний двор. Увидев над собою открытое небо, она в первую минуту восторга почла себя уже совершенно свободною, но когда вспомнила, что для этого ей надобно выйти из села Предиславина, окруженного высокою стеною, то минутная ее радость превратилась почти в отчаяние. Подумав несколько времени, она решилась пуститься наудачу и испытать все способы для своего спасения. В то самое время, как Надежда, пройдя мимо конюшен, подошла к запертым воротам огорода, ей послышались в близком расстоянии голоса и шаги идущих людей. Надежда, дрожа от страха, притаилась за большою кучею сена, которое было навалено за конюшнями.

- Эх, братец, - говорил кто-то сиповатым голосом, - разбудил ты меня! А мне завтра поутру надо побывать за селом Берестовым - не близко место! Хочешь не хочешь, а вставай вместе с солнышком. Да сам ли ты видел?

- Как же! - отвечал другой голос. - Ведь я сейчас ходил дозором кругом огорода.

- И трех бревен в заборе нет?

- Как не бывало! Вот увидишь сам... Такую лазейку сделали, что не только господин наш Вышата, да и ты, брат Садко, бочком продерешься.

- Да где же она?

- С правой стороны, подле рябинового куста, напротив большой-то березы.

- Уж не Дулеб ли это проказит?.. А что ты думаешь?.. Да погоди, завтра же скрутят молодца!

В продолжение этого разговора, они подошли к огороду» отперли ворота, вошли в него и скрылись за деревьями. Надежда не проронила ни одного слова; она прокралась вслед за ними в растворенные ворота и притаилась у самого входа за ветвистым ракитовым кустом. Более четверти часа, трепеща от страха и едва смея переводить дыхание, сидела она на земле, покрытой холодною росою; наконец ей опять послышались те же самые голоса, и двое служителей, идя скорыми шагами, поравнялись с кустом, за которым она скрывалась. Казалось, они спорили меж собою.

- Экий ты, братец, какой, - говорил один, - не хотел остаться покараулить.

- Да, как бы не так! - отвечал другой. - А кто их знает: может статься, их целая ватага. Вот приведем человек десять ратных людей, так будет кому стеречь.

- А покамест за ними мы ходим...

- Так что ж? Заберутся в огород?.. Им же хуже: сами в ловушку попадут. Да что ж ты - запирай ворота, теперь уж мы обойдем от рощи.

Голоса умолкли. Надежда, не теряя ни минуты, побежала в ту сторону, где посреди развесистых лип белелась высокая береза. Она не долго искала пролома, о котором говорили служители, и, выбежав в рощу, остановилась на минуту, чтоб перевести дух. Все было тихо и мрачно кругом. Вверху частые ветви деревьев сплетались непроницаемым шатром над ее головою; внизу распускал по влажной земле свои зубчатые и широкие листья густой папоротник. Изредка вскрикивал кузнечик, и от времени до времени принимался стонать филин; но ранний певец наших тенистых дубрав - голосистый соловей отдыхал от своих вечерних песен; он молчал и дожидался полного рассвета, чтоб снова залиться, защелкать, засвистать и пробудить спящий отголосок. Прошло несколько времени, пока Надежда решила, в какую ей идти сторону; наконец она вспомнила, что лес за Почайною и, следовательно, хижина, в которой жил отец ее, должна была находиться на востоке от села Предиславина. Утренняя заря уже занималась и могла ей служить верною путеводительницею. Вот Надежда, перекрестясь, пустилась бегом в самую глубину рощи, придерживаясь правой стороны, и, пробежав шагов сто, вышла на небольшой луг, окруженный со всех сторон мелким, но частым лесом. Она остановилась, чтоб пооглядеться кругом; но едва успела окинуть взором поляну, на которой при свете загорающейся зари можно было различать все предметы, как вдруг близехонько подле нее раздался голос:

- Это она! - и огромная голова в меховой шапке высунулась из-за кустов.

Надежда вскрикнула и, не зная сама, что делает, пустилась бежать по узенькой тропинке, которая шла назад прямо к селу Предиславину. Она слышала, что за ней гонятся; ей казалось даже, что ее называют по имени, сердце ее замирало от ужаса, и, несмотря на то что страх придавал ей крылья, она чувствовала, что не уйдет от того, кто ее преследовал. С каждою минутою расстояние, их разделяющее, становилось менее. Вот Надежде кажется, что к ней идут навстречу; тропинка круто поворачивает налево, и вдруг кто-то загораживает ей дорогу. Бедная девушка хочет броситься в сторону, но все силы ее оставляют, в глазах темнеет, ноги подгибаются, и она падает без чувств на землю.

- О, очнись, мой милый друг! - шептал кто-то на ухо Надежды, когда она стала приходить в себя. - Это я, твой суженый!

- Всеслав! - вскричала девушка, открывая глаза. - Всеслав! - повторила она, не веря самой себе.

- Да, это я, моя ненаглядная!

- Ну, измучила ты меня, красавица! - сказал Тороп, потирая рукою свой широкий лоб. - Я кричу: постой, постой! Не тут-то было!.. Но нам некогда растабарывать: ведь мы еще близехонько от села Предиславина.

- От села Предиславина? - повторила с ужасом Надежда. - Побежим скорей, мой друг!.. Побежим!

- Куда же мы пойдем? - спросил Всеслав.

- Отведите меня к батюшке.

- К твоему отцу! - прошептал Всеслав, прижимая к груди своей несчастную девушку. - О, Надежда!

- Добро, добро, - прервал Тороп, - наговоритесь после. На Почайну вам идти нельзя, а есть другое местечко, повернее... Постойте-ка!

Тороп приподнял голову, приложив два пальца к губам, и засвистал по-соловьиному, но с такими страшными перекатами и так пронзительно, что Надежда невольно содрогнулась. Через минуту громкий свист, более похожий на человеческий, раздался довольно далеко от них с правой стороны рощи.

- Ну, - сказал Тороп, - теперь он знает, что я с тобой встретился и где ему тебя отыскивать. Идемте, да, чур, поторапливаться. Смотрите-ка, вон уж, почитай, ни одной звездочки на небе не осталось.

Тороп пошел скорыми шагами вперед, а Всеслав, поддерживая и ободряя Надежду, пустился вслед за ним.

Мы попросим теперь читателей оставить на время наших любовников и, возвращаясь опять в село Предиславино, заглянуть вместе с нами, во внутренность Рогнедина терема.

Комната, служащая опочивальнею княгине Рогнеде, отличалась от обыкновенных светлиц одною только величиною своею и некоторыми украшениями, коих богатство представляло разительную противоположность с голыми стенами и деревянными, грубо обделанными скамьями. При слабом свете двух лампад, или ночников, поставленных на столе, покрытом византийскою парчою, сидела на высоком своем ложе, облокотясь на пышное, набитое лебяжьим пухом изголовье, злополучная супруга Владимира; перед нею лежала белая ширинка, до половины вышитая разноцветными шелками, а подле, склонив голову на ее плечо, спал крепким сном прекрасный отрок. Один взгляд на бледное и хотя все еще прелестное, но поблекшее от горести лицо Рогнеды удостоверил бы всякого, что он видит перед собой ту, которую глас народа, почти всегда справедливый в своих выразительных прозваниях, наименовал Гориславою. Но не одно душевное прискорбие выражалось и на возвышенном, благородном челе ее, и в ее голубых, исполненных какого-то дикого уныния глазах, и на устах, коих надменная улыбка напоминала каждому о ее знаменитом происхождении. Нет, беззащитная сирота, злополучная Горислава, презренная и покинутая своим супругом, была все еще тою же самою Рогнедою, которая, отвергнув некогда руку Владимира, не устрашилась заклеймить его позорным названием рабынича. По обеим сторонам покоя сидели также, или, лучше сказать, дремали за пряжею и другим рукоделием ее ближние сенные девушки; а подле самого изголовья постели стояла любимая мамушка ее сына Изяслава, которая уже несколько времени смотрела, молча и не спуская глаз, на спящего отрока.

- Не позволишь ли, матушка великая княгиня, - сказала она наконец шепотом, - отнести его в опочивальню? Ведь уж больно поздно - светать скоро станет.

- Да, - отвечала тихим голосом Рогнеда, - уложи его спать. Изяслав, - продолжала она, будя с осторожностью спавшего отрока, - сын мой, ступай, ты хочешь спать!

Ребенок проснулся, привстал, поглядел спросонья вокруг себя и не отвечал ни слова.

- Возьми его, мамушка, с собою, - сказала Рогнеда поцеловав с нежностью своего сына. - Ступайте и вы, мои подруги. Ах, вы можете еще спать, а я... Подите, подите. Со мной останется нянюшка Богорисовна, и ты, моя добрая Мирослава! - промолвила Рогнеда, взглянув с ласковою улыбкою на молодую девицу, которая сидела ближе всех к ее постели.

Мамушка взяла на руки Изяслава и, поклонясь Рогнеде вышла вместе с сенными девушками в боковые двери.

- О, зачем ты походишь на отца своего! - прошептала Рогнеда, помолчав несколько времени. - Ну что, Мирослава, - продолжала она, обращаясь к девушке, - не слышала ли ты еще чего-нибудь?

- Ничего, государыня.

- Он здесь и не хотел взглянуть на меня!

- До того ли ему! - сказала Богорисовна, покачав головою. - Забыл он совсем тебя, нашу матушку; да и кто ему о тебе напомнит?! Буслаевна мне сказывала, что дня четыре тому назад еще привезли сюда какую-то красавицу; а все этот разбойник Вышата!.. Да что это? Никак, скрипнули дверью? Кому так поздно? - прибавила нянюшка, вставая и выходя в соседний покой.

Через полминуты Богорисовна вошла опять.

- Не погневайся, матушка! - сказала она с приметным смущением. - Что прикажешь?.. К тебе пришел ключник Вышата.

- Вышата? - повторила Рогнеда голосом, исполненным негодования. - Чего хочет от меня этот презренный старик?

- Он пришел не один и говорит, что его прислал государь великий князь. Прикажешь ли ему явиться пред ясные твои очи?

- Пусть войдет, - сказала Рогнеда, и все признаки продолжительной душевной скорби исчезли с лица ее. На бледном челе изобразилось холодное спокойствие, а потухшие в слезах взоры заблистали величием.

Двери отворились. Ключник Вышата, согнувшись в дугу и выступая на цыпочках, явился с подобострастным и подлым лицом своим перед супругою Владимира.

- Что угодно государю великому князю? - спросила Рогнеда, кинув на него взор, исполненный презрения.

- Я прислан к тебе, матушка Рогнеда Рогвольдовна...

- Супругу твоего государя, - прервала Рогнеда, - называют великой княгиней, даже и тогда, когда она была бы покинута и презрена своим мужем

- Не погневайся, государыня, - продолжал с покорностью Вышата, - я это так, спроста сказал. Великий князь, узнав от меня, что ты все изволишь тосковать и проводишь без сна целые ночи, приказал мне привести к тебе любимого своего певца, Фенкала, чтоб позабавить тебя своими песнями.

- Фенкала, этого варяжского скальда?

- Да, государыня

- Варяжского скальда! - повторила Рогнеда, не скрывая своего восторга. - О, песни моей родины, песни моего детства, я опять вас услышу! Зови его, зови!

- Ступай сюда, молодец! - сказал Вышата, обращаясь к дверям.

Фенкал, держа под плечом свою ручную арфу, вошел в комнату.

- Приветствую тебя, дочь знаменитого Рогвольда! - сказал он, поклонясь почтительно Рогнеде

- Что ты, что ты? - шепнул ему на ухо Вышата. - Говори: великая княгиня.

Добро пожаловать, дорогой гость, - сказала Рогнеда. - Садись, мой единоземец, садись Фенкал!.. Ступай, Вышата, скажи великому князю, что если б он подарил меня лучшим ожерельем царицы византийской, то и тогда не порадовал бы столько своей супруги, как прислав к ней своего варяжского скальда.

- Слушаю, государыня! Я скажу ему об этом завтра, а теперь, пока Фенкал будет забавлять тебя своими песнями, я должен остаться здесь.

- Здесь? - повторила Рогнеда, и бледные ее щеки вспыхнули. - Неужели, - продолжала она, устремив сверкающий взор на Вышату, - великий князь киевский посрамит себя до того, чтоб отдать честь своей супруги - свою собственную честь - под надзор и защиту ключника Вышаты!

- Государыня, - сказал робким голосом Вышата, - я не дерзну никогда и помыслить...

- Если супруг мой, - прервала Рогнеда, - приказал тебе не покидать Фенкала одного, то ступай с ним вместе, я не хочу слушать его песен.

- Государь великий князь не приказывал мне этого, но я думаю...

- Молчи! - вскричала Рогнеда. - Пусть подлые рабыни и наложницы исполняют твою волю, но мне, великой княгине Киевской и дочери Рогвольда, может приказывать один супруг. Ступай!

Вышата посмотрел с недоумением вокруг себя, подошел к нянюшке Богорисовне и сказал ей на ухо:

- Если вы хотя на минуту оставите великую княгиню, то прощайтесь с вашими головами.

Потом, поклонясь почтительно Рогнеде, вышел вон.

- Давно ли, Фенкал, ты служишь великому князю? - спросила Рогнеда, когда ключник вышел из терема.

- Я не слуга его, а пленник, - отвечал мрачным голосом скальд.

- Несчастный! Итак, ты не волен возвратиться в твое отечество?

- Нет.

- Откуда ты родом?

- Из Бергена.

- Из Бергена! О, сколько раз я слыхала от моего родителя о этой отчизне неустрашимых витязей и вдохновенных певцов. Он сам был родом из Бергена... Ах, зачем он покинул свою родину, зачем ему захотелось быть князем Полоцким!.. Живы ли, Фенкал, твои родители?

- Моя мать давно уже умерла, а жив ли мой отец, не знаю.

- Итак, его не умертвили в то время, когда ты был взят в плен?

Фенкал взглянул пристально на великую княгиню и, помолчав немного времени, сказал:

- Неужели ты думаешь, Рогнеда, что я стал бы есть хлеб Владимиров и тешить его варяжскими песнями, если б он был убийцею моего отца?

Легкий румянец пробежал по бледным щекам Рогнеды.

- А что бы ты сделал, несчастный юноша, - сказала она, - если б ты был взят в плен убийцею твоего отца?

- Что бы сделал я? - повторил Фенкал. - Рогнеда, родитель твой был скандинавский витязь, в твоих жилах течет варяжская кровь - и ты спрашиваешь меня, что сделал бы я с убийцею отца моего!

- Фенкал, - сказала вполголоса Рогнеда, поглядев робко вокруг себя, - не забывай, что ты говоришь с супругою Владимира...

- И дочерью злополучного Рогвольда, - прервал певец. - Не знаю, помнишь ли ты это, Рогнеда, а я никогда не забуду ни отца твоего, ни братьев, ни того, как породнился с ними твой супруг и повелитель.

- Молчи, зловещий скальд! - шепнула Рогнеда. - Молчи! Что прошло, то невозвратимо... Зачем ты пробудил в душе моей воспоминания о прошедшем?.. Мой отец... братья мои!.. О, Фенкал, возьми, возьми свою цевницу! Быть может, родные звуки моей отчизны усыпят хотя на время эту змею, которая сосет и гложет мое сердце. Пой, Фенкал, пой!

Вещие персты Фенкала пробежали по звонким струнам: они зарокотали, и согласные их звуки слились с могучим голосом вдохновенного скальда. Он запел:

Зову тебя, Рикмора тень,

Из лона неги, наслажденья!

Приди, оставь Асгарда сень,

И, как порывы вдохновенья,

Ты овладей мой душой;

Зажги восторга огнь священный

В моей груди! Да голос мой,

Твоею славой вдохновенный,

Вновь передаст ее векам!

Да песнь игривая прольется

Рекой восторга по струнам

И, легкокрылая, несется

От нас к грядущим временам;

И там бессмертною хвалою

Рикмора память осенит,

И повесть скальда затвердит

Потомство шумною толпою!

Певец остановился. Дико зазвучали струны его арфы, и он запел снова:

Средь утесов и скал

Древний замок стоял

И меж ими казался скалою.

Стен зубчатых ряды,

Рвы, потоки, сады

Расстилал он над их головою.

Как венец диких гор,

Окружал замок бор

Вековых дерев сумрачных строем.

И могуч и велик,

Неприступен и дик

Был он сенью бестрепетным воям.

И в нем скальдов хвала

Неотступно жила,

Прославляя двух витязей младость.

Их вскормила война:

Как подруга, она

Составляла их шумную радость.

Был Рикмор их отец;

Славы громкой венец,

Соплетенный бессмертной хвалою.

Уж носил много лет,

И давно целый свет

Прогремел: «Честь и слава герою!»

Кто видал, чтобы он

Был когда побежден

Иль оставил кровавое поле?

Его спутником - честь,

За обиду ей - месть!

И народам закон - его воля!

Из стран дальних, чужих

Толпы воев младых

Удивленье им в дань приносили.

Но не славой одной, -

Увлекаясь красой,

Они в замок Рикмора спешили.

В нем Едвина, краше славы

И пленительней побед:

Как бессмертье, величава,

Как Одена вечный свет,

Неизменной красотою

Средь семьи своей цвела,

И всех витязей толпою

В замок отческий влекла.

Но давно душа неясно

Про любовь шепнула ей:

Витязь юный и прекрасный

Был давно ей всех милей.

И, по струнам ударяя,

Скальды им хвалу гремят;

Ходит чаша круговая,

В замке пиршества шумят.

Как внезапною порой

Приспел витязь другой

И пленился Едвины красой;

И в безумстве, влюблен,

Ее требовал он,

И ответом был смех над мольбой.

И не снес он отказ:

Еще день не погас

И шум пиршеств в замке носился,

Как с дружиной своей,

Вихрей бурных быстрей,

В него силой витязь вломился.

И пожар запылал. Под ударами пал

Сам Рикмор, лютой смертью томимый;

Взор последний очей

Зрел смерть милых детей.

И позор его дщери любимой!

Фенкал остановился. Устремив испытующий взор на бледное чело Рогнеды, протяжно и с горькою укоризною, которая отзывалась в каждом звуке его голоса, он запел снова:

Еще замок пылал,

Еще старец стонал,

Еще кровь родных братьев дымилась,

Как убийца, в крови,

Дал обет ей любви, -

И Едвина ему покорилась.

- Перестань, перестань, Фенкал! - вскричала Рогнеда. - Ужасны твои песни! Они тошнее для меня погребальных воплей. О, какой палящий яд проливают они в мою душу!

- Если ты, супруга Владимира, - сказал Фенкал, - боишься слышать, как проклятие скальда гремит над главою убийцы Рикмора и несчастных юношей, сыновей его, то я не буду продолжать моей песни, а спою тебе, когда хочешь, о пирах Одена, о его надоблачных чертогах и беспредельном веселии знаменитых скандинавских витязей, с честью и славою умерших на поле битвы.

Рогнеда, в знак согласия, наклонила свою голову и Фенкал запел:

Шумно пируют в чертогах Одена,

Славой взлелеяны, витязей сонмы;

Вечность им радостный пир;

Роскошь Астарда им служит приютом;

Все в нем подвластно бессмертных желанью:

     Брань, и победа, и мир!

Легкие тени валькирий прекрасных

Мед им подносят; в пирах их веселых

Скальды хвалу им гласят;

В вечных садах благовонных Валгалы

К славе им битва вновь путь открывает

     Песни победы звучат!

Иль невредимые в битвах кровавых.

Бьются, ласкаемы вечной победой;

Слава за ними летит.

Или пируют в радостях шумных;

Кубки их полны вином наслажденья,

     Пир их весельем кипит!

Но три тени бесприютные

     Среди веселья грустят,

Даже радости минутные

     Их тоски не усладят!

Их обходит чаша полная,

     Их оружье не звучит,

Вечна их тоска безмолвная,

     Слава дел их не гремит.

На страданья обреченные,

     На презренье и позор,

То три тени неотмщенные:

     Братья девы и Рикмор!

- Как, - вскричала Рогнеда, - их позор должен продлиться?..

- До тех пор, - прервал Фенкал, - пока они останутся неотмщенными: таков закон Одена. Но дослушай мою песню.

И вдруг по чертогам таинственный свет

     Разлился блаженства рекою.

Покрытый весь славой, весь в блеске побед.

     Предстал сам Оден пред толпою.

«Восстаньте вы, тени! Внимай мне, Рикмор! -

     Он рек. - Вас уж месть осенила,

И злодея в крови твой бывший позор

     Дочь нежная славно омыла.

Гордись и блаженствуй, счастливый отец!

     Вы ж, скальды, плетите Едвине венец!»

Бессмертные скальды

Ударили в струны

И славу запели

Едвине младой!

Певец умолк. Неподвижные взоры Рогнеды горели каким-то диким огнем, ее посиневшие губы дрожали, грудь сильно волновалась.

- Итак, Едвина отмстила за своего отца и братьев? - промолвила она прерывающимся голосом.

- Да, Рогнеда! - отвечал Фенкал. - Она свершила кровавую тризну, заповеданную Оденом; и никогда имя Едвины, искупившей от вечного позора тени отца и братьев, не исчезнет из памяти людей; оно принадлежит нам, оно живет и будет вечно жить в песнях моей родины, и даже отдаленные лохлинские барды поют о подвиге знаменитой скандинавской жены; и, внимая их песням, девы Морвена благословляют имя Едвины. Но ты не слушаешь речей моих, - промолвил скальд, - ты смотришь на этот нож, - продолжал он, вынимая из-за пояса богато украшенный засапожник. - Я вижу, ты узнала его!.. Да, Рогнеда, он подарен мне Владимиром и некогда принадлежал отцу твоему.

- Отцу моему?

- Посмотри, - продолжал Фенкал, - на это закаленное железо. О, никогда не излечались раны, им нанесенные. Удостой, Рогнеда, принять от меня этот дар - это наследие отца твоего. Пусть хотя этот нож напоминает тебе, что ты дочь злополучного Рогвольда... Но я вижу, - прибавил Фенкал с горькою усмешкою, заметив нерешимость Рогнеды, - великая княгиня Киевская отвергает дар бедного певца...

- Нет, нет, - вскричала Рогнеда, - подай мне этот нож!.. Благодарю тебя, Фенкал... О, благодарю тебя, мой единоземец!.. Теперь ступай; ты не напрасно пел мне свои песни... Прощай!

Скальд молча поклонился и вышел вон из терема.

- Ступайте и вы, - продолжала Рогнеда, обращаясь к своим прислужницам, - оставьте меня одну... я хочу успокоиться...

- Что это, матушка наша, с тобой сделалось? - сказала мамушка Богорисовна, поглядев с робостью на Рогнеду. - Ясные очи твои совсем помутились, на тебе лица вовсе нет.

- Да... мне нужно отдохнуть, я хочу остаться одна... Ступайте!

- Так не прикажешь ли раздеть себя?

- Нет, нет! Оставьте меня.

Богорисовна и Мирослава молча поклонились Рогнеде, посмотрели с беспокойством друг на друга и, покачивая печально головами, вышли из опочивальни великой княгини.

Оставшись одна, Рогнеда с судорожным движением прижала к устам своим широкий нож, подаренный ей Фенкалом.

- Отец мой... отец мой!.. - проговорила она глухим прерывающимся голосом. - Это ты... да, ты сам вооружил мою руку... Так, смерть за смерть... кровь за кровь!.. А Изяслав?.. - прибавила она с невольным содроганием. - А сын мой?.. Ах, что станется с этим горьким сиротою?.. Но разве в жилах его не течет кровь Владимира?.. Разве он не сын убийцы отца и братьев моих?..

Вдруг под самыми окнами терема раздался тихий голос:

Их обходит чаша полная,

Их оружье не звучит,

Вечна их тоска безмолвная...

- Нет! - воскликнула Рогнеда, быстро подымаясь с своего ложа. - Нет, не вечна будет тоска ваша! О, успокойся, отец, утешьтесь, братья: час искупления вашего наступил!

Держа в одной руке нож, она подошла к небольшой двери, прикрытой греческим ковром, отворила ее, и длинный переход, соединяющий терем с опочивальнею Владимира, представился ее взорам. Вдали, как тусклая звездочка, мелькал сквозь узкую щель притворенных дверей догорающий ночник. Едва касаясь ногами пола, притаив дыхание, Рогнеда прокралась легким призраком вдоль стены темного перехода. Вот и двери опочивальни великого князя: они не заперты. Трепещущей рукою, но тихо и осторожно отворила Рогнеда дверь и вошла в великокняжескую одриню. Слабый свет от ночника падал прямо на его роскошное ложе. Разметавшись на нем, Владимир, казалось, спал крепким, но беспокойным сном; тяжкие вздохи волновали его широкую, дебелую грудь, губы шевелились, уста произносили невнятные слова, и в то самое время, как Рогнеда подошла к его изголовью, он прошептал с усилием: «Христианин... да, христианин!»

Невольно остановился взор Рогнеды на грозном и державном челе ее спящего супруга. Глубокие следы бурных страстей не изгладили еще на нем этот перст божий, эту печать величия и славы, которую господь налагает при самом рождении на светлых челах избранных чад своих. Она прислушивалась к неровному дыханию своей жертвы, она видела, как в стесненной груди Владимира сильно билось сердце, которое должно было замереть под ножом ее, и с ужасом начинала чувствовать, что кровь застывает в ее жилах, что все мужество ее исчезает.

- О, отец мой, - проговорила она едва слышным голосом, и, закрыв левой рукой глаза свои, занесла правую над беззащитной грудью своего супруга... Вдруг острый нож выпадает из ее руки... она открывает глаза... и вопль ужаса замирает на устах ее: онемевшая рука ее была сжата в мощной руке Владимира, и огненный, как молния небесная, сверкающий взор его встретился с ее взором...

VIII

Часу в шестом утра, на другой день после описанных нами в предыдущих главах происшествий, все небо покрыто было грозными тучами; душный и густой воздух, как тяжелый свинец, ложился на грудь и стеснял дыхание усталого путника, который шел, прихрамывая, узенькою дорожкою, проложенной по дну оврага, поросшего частою осинового рощею.

- Уж не сбился ли я с дороги? - прошептал прохожий, посматривая вокруг себя. - Кой прах, - продолжал он, остановясь, чтоб отдохнуть немного, - иду, иду, а все конца нет! Пчельник остался у меня позади... вот и осиновая роща... да где же ее избушка на курьих ножках?.. Ох эта старая колдунья! Уж не отводит ли она мне глаза?.. Чего доброго?.. Чтоб тебе сквозь землю провалиться, ведьма проклятая!.. Ух, какая молонья!.. И нелегкая понесла меня сегодня! Как не успею добраться до избенки, да хлынет дождь... Ахти, никак, уж накрапывает?.. Ну, загудело по лесу!

В самом деле, серые облака, которые двигались медленно вперед, вдруг помчались с воем от запада, разлились, как волны, по всему небосклону, заклубились черными рядами, и в несколько минут этот беспредельный воздушный океан, устилая тучами все небеса, забушевал над головою прохожего. Почти сбиваемый с ног порывистым ветром, спотыкаясь на каждом шагу, он продолжал идти вперед и наконец, несмотря на проливной дождь, заметил, что в стороне, по левому скату оврага, густой дым, пробиваясь сквозь частые ветви, вился над вершинами деревьев. Прохожий, не заботясь отыскивать тропинки, пустился целиком в ту сторону где завидел этот верный признак жилья. Продираясь с трудом сквозь чащу деревьев, он дошел в несколько минут до подошвы крутого спуска, на краю которого лепилась покрытая хворостом и драньем ветхая избушка. Приставленная к утесистому скату оврага, она, как уединенное гнездо зловещего коршуна, висела над стремниною. Из волокового окна, прорубленного под самою кровлею, валил густой дым; с одной стороны, опираясь на два толстые пня, примыкала к ней похожая на голубятню светелка, с другой - высокий плетень огибал небольшой уступ, который, выдаваясь вперед площадкою, оканчивался со всех сторон почти отвесным обрывом горы. Прохожий, цепляясь за древесные сучья и кусты, добрался кой-как до избушки, взлез на завалину и застучал под окном.

- Кто там? - раздался внутри сиповатый женский голос.

- Отопри, бабушка! - сказал прохожий.

- Да кто ты?

- Войду - так увидишь. Да отпирай проворней!

- Вот еще, понукать стал! Много вас здесь шатается. Добро, добро, ступай, куда идешь!

- Да что ты, Вахрамеевна, - закричал прохожий, - иль не узнала меня по голосу? Ведь я великокняжеский слуга Садко, из села Предиславина.

Минут пять прошло без всякого ответа; дождь лил как из ведра; промокший до костей Садко кричал, шумел, осыпал ругательствами негостеприимную хозяйку, но двери не отворялись.

- Да отопрешь ли ты, старая карга? - завопил он как бешеный, ударив кулаком по холстине, которая была натянута вместо стекла в окне избушки. - Слушай ты, колотовка: если я ворочусь домой да приведу с собой товарищей, так мы не только тебя в гроб забьем, ведьму проклятую, да и чертово гнездо-то твое вверх дном поставим!

- Иду, кормилец, иду, не гневайся, - раздался снова женский голос у самых дверей хижины; они растворились, и простоволосая, одетая в лохмотья старуха встретила низким поклоном своего гостя.

Если Садко мог похвастаться необычайным безобразием, то, конечно, и та, к которой он пришел в гости, имела на это полное право. Покрытое бесчисленными морщинами смугло-желтое лицо ее едва походило на человеческое; зеленые, кошачьи глаза, ястребиный нос и беззубый рот, выгнутый подковою, - все было в ней отвратительно и безобразно до высочайшей степени.

- Что ты, батюшка, такой грозный? - сказала она Садко когда он вошел в сени.

- Да разве не видишь? - отвечал он, выжимая полы своего кафтана. - Еще немножко, так меня бы вовсе дождем захлестало.

- Эх, кормилец, кормилец, не в пору ты пожаловал!.. Ну, да делать нечего, милости просим!

Садко вслед за старухою вошел в избу.

- Эка ты надымила, голубушка! - сказал он, потирая глаза. - Фу-ты, батюшки, дух захватывает!

- И, кормилец, пообсидишься, так станешь дышать!

- Нельзя глаз открыть.

- Ничего, батюшка, ничего: пооглядишься, так будешь смотреть.

И подлинно, через несколько минут Садко стал свободнее дышать, глаза его привыкли к дыму и он мог рассмотреть всю внутренность избы. На закоптелых стенах ее висело несколько собачьих шкур и большое решето. В одном углу стояла длинная метла; в другом, на полке, сидела, повертывая направо и налево свою уродливую голову, огромная сова; на полатях лежал мохнатый черный кот: он мурлыкал, вертел хвостом, искоса посматривал на Садко - то потягивался, то сгибался дугою, выпускал свои острые когти и, казалось, готов бы спрыгнуть с полатей и вцепиться гостю в лицо. В печи, над разложенным огнем, стоял железный котел, в нем что-то шипело, а на шестке лежала Целая вязанка чемерики, дурмана и других ядовитых растений.

- Присядь, кормилец, отдохни! - сказала старуха, обметая полой грязную скамью, перед которою стоял запачканный и полусгнивший стол.

- Ну, Вахрамеевна, насилу я дотащился! - промолвил Садко, садясь на скамью. - Я было хотел сегодня чем свет у тебя побывать, да у нас в селе Предиславине этой ночью такой грех было сделался, что и сказать нельзя.

- А что такое, батюшка?

- Да так, чуть было не извели нашего государя великого князя.

- Неужто?

- И как ты думаешь кто?

- Вестимо кто - какой-нибудь изменник.

- Изменник! Нет, не изменник, а его любимая супруга Рогнеда, по прозванью Горислава

- Э, смотри пожалуй, на какое дело пошла!

- Боярин Вышата мне все рассказал. Вот как было - государь великий князь давно уже изволил почивать крепким сном, как вдруг эта змея подколодная пробралась из своего терема потайным переходом, где никакой стражи не стоит: вошла потихоньку в княжескую одриню, подкралась к нему с ножом, да видно, еще час его не пришел: лишь только она занесла руку - ан государь-то и проснулся.

- Ну что, чай, тут же из нее и дух вышиб?

- Вот то-то и дело, что нет.

- Что ты, парень?

- Ну да, волосом ее не тронул, а велел ей идти назад в свой терем, надеть лучшее ее платье и дожидаться казни.

- А, вот что!

- Видно, потомить ее захотел.

- Видно, что так.

- Вот как она вырядилась, и, говорят, словно на брачный пир, так великий князь и вошел в терем. Ну уж тут, вестимо дело, долго бы с ним торговаться не стала; да вдруг, откуда ни возьмись, сын ее, княжич Изяслав. Он подал государю обнаженный меч и сказал: «Ты здесь не один, родитель мой, - пусть сын твой будет свидетелем!» - У великого князя так руки и опустились.

- Кто знал, что ты здесь? - сказал он, бросил меч наземь и ушел из терема.

- И не казнил ее?

- Не только не казнил, да еще простил и, как говорят, отдал ей в удел землю Полоцкую.

- Эко диво, подумашь!

- Ну вот поди ты!.. И все надивиться не могут, ума не приложат, что с ним сделалось? Бывало, ему голову смахнуть, как шапку снять! Чай, и ты слыхала Вахрамеевна?

- И, батюшка, всего не переслушаешь! Да и что нам до того, что деется в княжеских палатах: люди мы мелкие. Скажи-ка, лучше, мое солнышко весеннее, зачем изволил ко мне пожаловать? Иль есть нуждица какая?

- Есть, бабушка, есть.

- А что, уж не зазнобушка ли какая? Не сокрушили ли добра молодца очи ясные? Не приглянулась ли тебе какая красоточка? Так что ж - попытаемся: ее не приворожу, так авось тебя отшепчу.

- Эх, нет, Вахрамеевна!

- А что ж, мой кормилец? Чем себя губить, лучше горю пособить.

- Да речь не о том; я пришел к тебе затем, чтоб ты поворожила, где нам отыскивать нашу пропажу.

- Пропажу?

- Да, у нас в селе Предиславине дней пять тому назад украли серебряный кубок.

- Вот что! Пожалуй, батюшка, пожалуй, зачем не поворожить.

- Так ты угадаешь?

- Угадать не устать, да только бы, кормилец, было и мне за что тебе спасибо сказать.

- Прежде поворожи, а там посмотрим.

- Эх, батюшка, батюшка! Да ведь дело-то таковское: от старшего наказано даром не ворожить, рук не подмажешь - язык не повернется.

- Ну, ну, вот тебе две ногаты! - сказал Садко, вынимая их из кошеля. - Да смотри, Вахрамеевна, не вздумай меня морочить: ведь я не кто другой.

- Только-то? - пробормотала старуха, посматривая на две мелкие монеты, которые Садко положил ей на ладонь.

- Отгадаешь, так еще дам.

- Еще!.. Знаем мы, батюшка: ведь все посулы тороваты, а как придет до расплаты, так и в кусты. Ну, да так и быть, мы люди знакомые, - прибавила старуха, завязывая монеты в уголок изношенной тряпицы, которая служила ей платком. - Смотри-ка, кормилец, сиди смирно: не шевелись, не говори, а пуще всего не моги тронуться с места, а не то худо будет. Да постой-ка, батюшка, скажи мне, как ты мекаешь, чай, это спроворил кто ни есть из домашних?

- Сдается, что так, бабушка.

- Так нишни, кормилец, у меня вор-то сам скажется.

Старуха подошла к котлу и помешала в нем железным ковшом. Вода в котле закипела, густой пар поднялся кверху, сова захлопала глазами, черный кот замяукал, а колдунья, продолжая взбалтывать воду, запела отвратительным голосом:

Чур, меня, чур!

Есть у меня сто слов

     С приговорками,

А из тех ли слов

Три слова заповеданных:

     Как шепну одно -

Ходуном земля пойдет;

     Как другое скажу -

Звезды ясные запрядают;

А как третье вымолвлю

     Да перекинуся

Через двенадцать ножей -

Так солнце затуманится.

Чур меня, чур!

Старуха перестала петь, зачерпнула ковшом из котла и, поставив его на стол, принялась над ним нашептывать; потом, дунув несколько раз на воду, заговорила нараспев и покачиваясь из стороны в сторону:

А чье дело, тому худо:

Чтоб не спалось ему и не елося;

Чтобы черная немочь его,

Как осину горьку, скоробила;

Чтоб сухота, как могильный червь,

Источила его заживо;

А лиходейка-тоска сердце выела;

Чтоб засох он, как былиночка,

И зачах, как голодный пес;

Чтоб сестрицы мои

Поплясали и потешились

Над его могилою;

Повалялися, покаталися

На его белых косточках.

Адское выражение лица колдуньи, ее неподвижный змеиный взгляд, сиповатый голос - одним словом, все было так отвратительно, что сам уродливый Садко, и телом и душой похожий на чародея, присмирел, как овечка. Он стирал украдкою холодный пот, который капал с его безобразного чела, прижимался к стене, чтоб быть подалее от колдуньи, и едва смел переводить дыхание.

- Ну вот и дело с концом! - сказала старуха, пошептав еще над водой. - Я отолью тебе в кувшинчик, а ты уж сам, батюшка, иль въявь, или тайком, как хочешь, только дай всем вашим челядинцам хлебнуть этой водицы.

- Хлебнуть! А ради чего, Вахрамеевна?

- Ради того, кормилец, чтоб татьба вышла наружу.

- Да ты этак, пожалуй, у нас всю дворню испортишь.

- Небось, родимый: кто не грешен в покраже, тому ничего не будет; одному лишь вору туго придется. Увидишь сам: или он подкинет вашу пропажу, или вовсе изведется и зачахнет.

- Ну, Вахрамеевна, - сказал Садко, поглядывая с почтением на старуху, - вижу я, что тебе наука далась. Послушай, бабушка, если ты ухитришься да поможешь нам в другом дельце, так тогда и я тебе скажу: «Шей, вдова, широки рукава, было б куда деньги класть».

- А что такое, батюшка?

- А вот что, - продолжал Садко, понизя голос. - У нас этою ночью в селе Предиславине сделалась такая пропажа, что и сам господин наш, ближний княжеский ключник Вышата нос повесил: что не лучшая жемчужина из сокровища княжеского сгинула да пропала.

- Как так?

- Да, бабушка, нынче ночью из села Предиславина сбежала первая красавица; да один детина, которого мы держали взаперти до поры до времени, дал тягу. А уж как он ушел, ума приложить не можем, словно в щелку пролез, окаянный! Боярин Вышата сказывал мне, что этот парень был прислан языком от одного опального молодца, которого теперь везде ищут, что этот-то молодец и сманил нашу красоточку, что теперь они должны быть вместе и, чай, близко еще от Киева - да только где? Вот в том-то и дело, бабушка! Ведь время летнее: им везде приют. Пожалуй, разошли хоть целую рать великокняжескую, а всех лесов дремучих и дебрей непроходимых не обшаришь. Лиха беда добраться им до Белой Вежи, а там и поминай как звали. Мало ли у печенегов наших выходцев! Говорят, в их главном городе, Ателе, целая слобода заселена киевскими беглецами да переметчиками.

- Вот что! - прошептала сквозь зубы старуха, которая, по-видимому, слушала с большим вниманием рассказ своего гостя. - Эка притча, подумаешь: сманить красавицу из села Предиславина! Ну, видно же, этот опальный детина заливная головушка!

- Он был великокняжеским отроком, - продолжу Садко, - государь его жаловал, бояре чествовали, ну, словом, житье было ему знатное. Да вот то-то и есть, Вахрамеевна, недаром говорят: собака с жиру бесится. Этот сорви-голова накутил столько в три дня, что иному в три года этого и не пригрезится. Шутка ли: не послушался великокняжеского приказа, убил десятника дворцовой стражи а пуще-то всего - смертно разобидел боярина Вышату.

- Смотри, пожалуй!

- Не отгадаешь ли, бабушка, где он теперь с нашею беглянкою?

Старуха призадумалась.

- Послушай, Вахрамеевна, - продолжал Садко, - если ты сослужишь нам эту службу, то боярин Вышата не постоит ни за что: отсыплет тебе столько серебра, что ты и считать-то его не станешь, а будешь мерить пригоршнями.

- В самом деле, батюшка? - сказала старуха, устремив жадный взор на своего гостя.

- Уж я тебе говорю.

- Ну, коли так... Да нет, кормилец, - промолвила колдунья, посматривая недоверчиво на Садко, - кто чересчур много сулит, тот мало дает. Скажи-ка лучше делом, что пожалует мне господин Вышата, если я выдам ему руками беглянку и опального молодца?

- Пять золотых солидов.

- Золотых? А сколько это будет ногат, батюшка?

- Да столько, что ты и в сутки не перечтешь.

- Ой ли?

- А коли этого мало, так он прикинет тебе лисью шубу, да еще какую, бабушка: всю из отборных огневок!

Глаза старухи засверкали радостью.

- Смотри, же, кормилец, - сказала она, - не давши слова, крепись, а давши, держись. Непригоже будет, если ты обманешь меня, старуху старую; да и сам-то после несдобруешь. Хоть я живу сиротинкою, а заступа у меня есть.

- Уж небось, Вахрамеевна: что сказано, то и сделано.

- Ну, ну, добро! А задал ты мне задачу, батюшка! Оно, кажись бы, можно, да только... Ох, кормилец, тяжко и мне будет! Ведь уж это не на водицу пошептать, придется старшого потревожить; а не ровен час...

- Какого старшого?

- Не твое дело, батюшка!.. Ох, худо: и ночи-то у нас не лунные, и день пришелся нечетный... Ну да и то сказать двух смертей не бывает, а одной не миновать.

- А что?

- Так, ничего. Попытаюсь, батюшка, попытаюсь! А покамест, не прогневайся, родимый: с другом посоветуюсь и спрошусь моей боярыни.

Сказав эти слова, старуха свистнула: черный кот ощетинился, замурлыкал и с одного прыжка очутился на столе, сова запрыгала на своей полке и замахала руками. Старуха свистнула еще - и черный кот вспрыгнул ей на одно плечо, а сова уселась на другом.

- Послушай, кормилец, - продолжала Вахрамеевна, - я на часок выйду, а ты останься здесь, да смотри, батюшка, что б тебе ни почудилось, а в сени не заглядывай; сиди да посиживай, как будто не твое дело, и коли больно страх разберет, так зачурайся про себя да заткни уши.

Старуха вышла вон. Оставшись один, Садко с невольным замиранием сердца, но с жадностью и нетерпением прислушивался к каждому шороху. Несколько минут в сенях все было тихо, и только снаружи бушевал ветер и гудел проливной дождь. Вдруг что-то, похожее на глухой шепот, потом на болезненный детский крик, раздалось за дверьми избы. Эти звуки, заглушаемые частыми ударами грома, превратились вскоре в какой-то судорожный дикий хохот, и в то же самое время в сенях поднялся такой ужасный стук и возня, что стены избушки заколебались и затрещала кровля. Несмотря на беспрерывные перекаты грома и вой ветра, Садко мог легко различать посреди этой стукотни безумный хохот колдуньи, пронзительное мяуканье кота и зловещий стон совы. Вдруг все затихло. Бурный вихрь завыл по лесу, и голос, в котором ничего не было человеческого, - голос, в котором сливались в одно все отвратительные звуки, существующие в природе, который напоминал и шипенье ядовитого змея, и карканье ворона, и последний охриплый стон умирающего, - проревел несколько непонятных слов. Вслед за этим раздирающий, невыносимый для слуха вопль оглушил Садко, что-то тяжелое упало в сенях на пол, потом снова все затихло. Садко хотел, но не в силах был зачураться; его оледеневший язык не двигался. Бледный, как мертвец, сидел он безмолвно на скамье и не мог пошевелиться ни одним членом.

Прошло около четверти часа. Буря усиливалась, но в сенях избы царствовала глубокая тишина. Наконец двери растворились, и Вахрамеевна вошла в избу. Ее исцарапанное лицо было все в крови, волосы растрепаны; как опьянелая подошла она, шатаясь, к столу и, сняв со стены решето просеяла сквозь него на столе несколько горстей ячменя перемешанного с черным куколем.

- Ух, батюшки, - промолвила она, обтирая себе лицо и вешая решето на прежнее место, - насилу отделалась! Ну, господин Садко, сослужила я тебе службицу! Чуяло мое сердце, что он сегодня больно гневен будет, да уж на то пошла. И то сказать - где гнев, там и милость. Жутко мне было, да зато и он изволил меня пожаловать. Теперь наше дело в шапке. Да что, что ты, кормилец? - продолжала старуха, взглянув почти насмешливо на своего гостя. - Ты, никак, так оторопел, что и словечка вымолвить не можешь?

- Ох, бабушка, - сказал, заикаясь, Садко, - напугала ты меня!

- Ой ли? - прервала колдунья с лукавою усмешкою. - То-то же! А еще ты ничего не видел, а только слышал. Что и говорить: и я не чаяла быть живой; ну, да теперь бояться нечего - схлынула беда, как с гуся вода.

- Полно, так ли, бабушка?

- Говорят тебе, небось. Я уж старшого выкликать не стану, да и незачем, а все мелкие-то его слуги под моей рукой - так со мною тебе нечего их бояться. Ну, батюшка, дело твое мы спроворим, только и ты смотри не забудь своего посула. А что бишь, кормилец, боярин Вышата обещал мне твоим словом за труды пожаловать?

- Пять золотых солидов.

- И две лисьи шубы?

- Нет, бабушка, кажись, одну.

- Что ты, что ты, родимый!.. Али страх-то у тебя вовсе память отшиб! Эй, господин Садко, не пяться, а то как прогневишь моего господина, так не было бы худо и твоему.

- Хорошо, хорошо, бабушка, и за две шубы боярин не постоит, только скажи нам, где теперь наши беглецы.

- А вот посмотрим, - шепнула старуха, начав выводить пальцем по рассыпанному ячменю какие-то чудные узоры. - Эге, - продолжала она после короткого молчания, - вижу, вижу!

- Кого, бабушка?

- Нишни, кормилец, нишни! Ай да молодец! Экий детина ражий!.. Ну, жаль!.. Да делать-то нечего: к одному на двор сваха, а к другому плаха. Видно, уж так ему на роду написано!

- Да кого ты видишь?

- А вот погоди, дай разглядеть хорошенько. Парень молодой высокий, плечистый... волосы русые, ус только что пробивается...

- А беглянка-то наша с ним, что ль? - прервал Садко.

- Постой, не торопи!.. О, о! Да вот они оба идут рядышком... рука об руку... Ну, правду же ты говорил! Подлинно что наилучшая жемчужина из вашего дорогого ожерелья! А уж бела-то как, бела! Словно пушистый снег в первозимье! Шелковые кудри так и вьются по плечам... глаза голубые с черными ресницами... на левой щеке ямочка...

- Неужли-то в самом деле! - вскричал с радостью Садко. - Да где же они?

- Не так чтоб очень далеко отсюда, а в таком захолустье, что зги не видно... Вот стали говорить... Тс, тише, тише, батюшка, дай послушаю! - шепнула старуха, наклонясь одним ухом к столу. - Вот что! - продолжала она, помолчав несколько времени. - Так они не к печенегам норовят, а пробираются в Византию. Постой-ка, постой!.. Никак, они называют друг друга по именам... Да, да, она зовет его Всеславом, а он ее - Надеждою.

- Так точно, это они! - вскричал Садко, вскочив со скамьи. - Ну, Вахрамеевна, не чаял я от тебя такой удали!

- Да это что за диво, - прервала старуха. - Не велико дело, что я их вижу и слышу их речи: ведь они еще до реки Буга не добрались и водицы из него не хлебнули[1]. Хвали мое досужество тогда, как я поставлю их перед тобой, как лист перед травой. Послушай, батюшка, откладывать нечего: ступай за ратными людьми да приведи их скорей сюда, а уж отвести беглецам глаза и обморочить их - мое дело. Поплутают, поплутают, да сами придут ко мне в гости.

- Как, бабушка, сюда к тебе?

- Да, дитятко.

- Как же ты это сделаешь?

- Не твое дело, кормилец. Отправляйся скорей за ратными людьми... Да вот, никак, и дождь унялся? Ступай же батюшка, ступай! А мне пора за дело приниматься: немало еще возни-то будет.

- Смотри же, Вахрамеевна, - сказал Садко, выходя и избы, - и ты торопись; я мигом сбегаю в Берестово. Там теперь с мечником Фрелатом человек двадцать варягов. Мы как раз нагрянем к тебе в гости.

IX

Старуха, выпроводив из избы Садко, остановилась у дверей. Казалось, гроза вовсе миновала, дождь уже не шел; облака редели; но вдали, на западе, клубились черные тучи и сверкала молния. Когда Садко, спустясь прежнею дорогою с утеса, исчез за деревьями, старуха вошла опять в сени и, пройдя задними дверями на узенький дворик, остановилась подле забора: он отделял от двора небольшой огород, разведенный на уступе горы, описанном нами в начале этой главы. Около часу простояла она на одном месте в глубоком раздумье, и по временам на отвратительном лице ее изображалось что-то похожее на страх и беспокойство, она покачивала головою и бормотала про себя:

- Ну, если он проведает?.. Ахти мне!.. Худо будет!.. Он барин большой: легко ль, стремянный великокняжеский... А две лисьи шубы?.. Да ведь и он - беда!.. Размечет он по чистому полю мои косточки... Праху моего не останется!.. А деньги-то, деньги-то!.. Э, так и быть: авось не узнает, а узнает, так авось отбожусь... Да уж не оставить ли мне их там?.. Нет, нет, пожалуй, оттуда и тягу дадут. Запру их в светелку - так это будет вернее.

Старуха отворила калитку и вошла в огород. В одном углу его стоял шалаш, коего вход был завален хворостом.

- Выходите, детушки! - сказала ласковым голосом Вахрамеевна, оттаскивая к стороне хворост. - Мой гость ушел, ступайте опять в вашу светелку.

Всеслав и Надежда вышли из шалаша.

- Кто у тебя был, бабушка? - спросил юноша.

- Так, батюшка, один старичок с ближнего пчельника приходил, кой о чем посоветоваться.

- Один?.. Кто ж у тебя так шумел в избушке?

- Никто, родимый. Вишь на дворе какая погода!.. Гром постукивал, да ветер гудел, а тебе и невесть что показалось. Э, да не на долго же приутихло, - продолжала старуха, поглядывая кверху. - Смотри-ка, от Киева какие тучи напирают... Ах ты, пташечка моя белокрылая, сердечная моя эк тебя в шалаше-то промочило! Да и тебе, кормилец, досталось... Ступайте же скорей в светелку да обсушитесь.

- Ах, мой милый друг, - шепнула Надежда, - какое страшное лицо у этой старухи! Речи ее приветливы, но взгляд... О, если б мы могли уйти скорей отсюда к батюшке!.. Как сердце мое замирает!..

- Боярин, боярин, где ты? - раздалось близ избушки.

- Это голос Торопа! - вскричал Всеслав.

И старинный наш знакомый, Торопка Голован, вбежал на огород.

- Насилу-то я вас отыскал! - сказал он, запыхавшись. - Скорей, скорей: за вами погоня, сюда идут!

Надежда побледнела, а рука Всеслава опустилась невольно на рукоятку его меча.

- От двадцати один не отобьешься, - сказал Тороп, заметив это движение. - Благо еще время есть, побежим скорей к Аскольдовой могиле, там, на Днепре, мой боярин дожидается вас в лодке. А, ты здесь, хозяюшка?.. Постой, куда, моя лебедка? - продолжал Тороп, схватив старуху одною рукой и развязывая другою свой пояс. - Чего доброго - ты, пожалуй, выйдешь навстречу к своим званым гостям, так лучше... Да полно, полно, моя красавица, не прячь свои руки белые, не загорят.

- Что ты делаешь? - вскричал Всеслав.

- А вот свяжу только ей руки, да ноги, заткну рот и впихну в этот шалаш.

- Зачем?

- Вестимо, лучше бы было ее повесить, да нам некогда; а жаль: осин-то здесь вдоволь. Да полно рваться, ведьма проклятая! - прибавил Голован, ударив кулаком старуху.

- Но что она тебе сделала?

- Эх, не мешай, молодец! - прервал Тороп, завязывая платком рот старухи. - Иль не видишь: ведьма-ведьма, а небось словечка не вымолвит. То-то же: знает кошка, чье мясо съела! Она хотела вас выдать руками.

- Возможно ли?

- Знаешь ли, кто у нее был в гостях? Садко, любимый слуга ключника Вышаты... Да вот дорогою я все вам расскажу. Помоги-ка мне втолкнуть ее в шалаш да закидать хворостом... Вот так!.. Пока ее станут искать, а мы будем уж далеко. Ну, теперь в дорогу! Да только смотрите не отставайте от меня.

Тороп и Всеслав с Надеждою, спустясь в овраг, пошли скорыми шагами к Днепру. Меж тем небеса снова помрачились; густые слои черных туч, застилая друг друга, расширялись медленно по небосклону. Мало-помалу исчезал дневной свет, и вдруг грозные, зловещие сумерки спустились на крутые берега Днепра. Дождь еще не шел, ветер молчал, но волны на реке вздымались все выше и выше, с воем катились одна за другою, выплескивались на берег и, шипя как змеи, рассыпались пеною по гладкому песку.

- Вот уж близехонько! - сказал Тороп, прервав свое долгое молчание. - Ну, жутко нам на Днепре будет, да делать нечего! Пойдем потише, боярин: вишь, как твоя невеста-то уморилась! Дай ей вздохнуть, а я меж тем расскажу тебе, как проведал об измене этой старой ведьмы... Я шел к вам от моего боярина; вот, как я поравнялся с пчельником, послышалось мне, что за плетнем, под навесом, кто-то крупно разговаривает. Я ближе, а говор все громче. «Кому бы, - подумал я, - в пчельнике живет один старик? Дай погляжу». Подошел. Смотрю в щель - ахти: человек двадцать варягов, мечник Фрелаф, челядинец княжеский Садко и задушевный твой друг Стемид! Я прилег наземь, приложил ухо к плетню. Слышу: спорят так, что хоть врукопашную. Стемид говорит: «Переждем грозу под навесом», а Фрелаф ревет: «Чего дожидаться, иль не слышите, - Садко божится, что мы неотменно их захватим». - «Да что вы верите этому сычу одноглазому! - закричал Стемид. - Ну статочное ли дело, чтоб они стали держаться близ Киева?» Вот уродина Садко и захрюкал как боров: «Эй, молодцы, не зевайте! Уж я вам говорю - попались зверьки в ловушку. Вахрамеевна на ветер словечка не вымолвит, и давеча, как я у нее был, так нагляделся и наслушался таких страстей, что у меня и теперь еще волосы порядком не прилягут; она обещала мне выдать их руками». Вот Стемид заговорил что-то еще, а я вскочил да бегом; прибежал в избушку - пустехонька! Один черный кот мяучит в сенях, да сова попрыгивает на насести. «Уж не она ли это, проклятая, обернулась совою? - подумал я. - Чего доброго!..» Глядь в светелку - вас нет; так меня варом и обдало! Я на огород... ну, да остальное вы сами знаете. Теперь, чай, ищут ее по всем углам. Пускай себе пошарят хорошенько, а не найдут, так авось и назад вернутся... Постойте-ка, да вот, никак, и место Угорское!.. Эка темнеть, подумаешь - словно в сумерки!.. А Днепр-то, кормилец, как расходился, так ревмя и ревет!

- В самом деле, - сказал Всеслав с невольным содроганием, - посмотри, как он волнуется и кипит.

- Чего ж ты боишься, боярин?

- Но разве мы не можем утонуть в Днепре?

- А за что ему, батюшке, потопить нас? - возразил спокойно Тороп. - Что мы ему сделали? Нет, молодец, все будет ладно, лишь только бы боярин мой не опоздал. Ну, вот и Аскольдова могила!

Наши беглецы, пройдя мимо развалин церкви, взошли на небольшую насыпь, венчающую главу высокого утеса. Как грозный старец-исполин, стоял он, склонившись угрюмо, над рекою; казалось, внимал ее буйному ропоту и как будто бы прислушивался к плеску волн, которые, крутясь и бушуя, обливали пеною его вековое подножие.

- Постой-ка, молодец! - сказал Тороп. - Вон что-то чернеется у того берега: кажись, лодка?

Всеслав устремил свой взор в мрачную даль, и хотя с трудом, но рассмотрел, что небольшой челнок, управляемый одним человеком, то исчезал среди волн, то снова появлялся на поверхности воды.

- Так и есть, это боярин, - продолжал Тороп. - Да и кого нелегкая понесет в такую погоду на челноке! Эк его поматывает, словно щепочку на днепровском пороге. Ну, трудно будет ему причалить к нашему берегу: вишь здесь какой прибой!

Вдруг порыв сильного ветра завыл в стенах разрушенного храма, небеса вспыхнули и вслед за оглушающим ударом грома зашумел проливной дождь.

- Ступай-ка с нею, молодец, в эти развалины, - сказал Тороп, указывая Всеславу на церковь. - Там все-таки хоть где ни есть за стеною приютиться можно, а то здесь ее вовсе, сердечную, дождем захлещет. А я сойду вниз да помогу боярину пристать к берегу.

Всеслав, прикрыв верхним своим платьем дрожащую от страха Надежду, вошел вместе с нею в знакомые ему развалины. Пройдя трапезу, они остановились под сводом, уцелевшим над тем местом, где некогда была святая святых.

- О, Всеслав, - сказала Надежда, - быть может, ты в последний раз стоишь со мною вместе в этом храме истинного бога! Кто знает, еще несколько мгновений, и мы разлучимся навеки?..

- Навеки? - воскликнул юноша, прижав ее к груди своей. - О, нет, ничто в свете не разлучит меня с тобою!

- А смерть? - шепнула девушка, поглядывая робко вокруг себя.

- Смерть? - повторил Всеслав. - Нет, милый друг, бог милостив, если ж он не судил нам спастись...

- То мы умрем вместе, - прервала с живостью Надежда. - Да, мой суженый, здесь на земле никто не разлучит нас, но там!.. Ах, Всеслав, разве господь соединил уже нас неразрывными узами? Разве я жена твоя?.. О, с какою бы радостью я покинула этот грустный свет, если бы ты был моим супругом! Я слыхала не раз, что тех, коих господь соединяет на земле, ничто уже разлучить не может. Всеслав, - продолжала Надежда, устремив умоляющий взор на юношу, - мы стоим теперь в храме истинного бога. Он слышит слова наши... Назови же меня теперь, пред лицом его, твоею супругою и обещайся не разлучаться со мною ни в здешнем, ни в будущем мире.

- Так, - вскричал Всеслав, - ты моя супруга! Да примет господь, внимающий словам нашим, мой обет: и жить и умереть с тобою вместе.

- А я, - сказала Надежда, - обещаюсь пред лицом его разделять с тобою и горе, и радость; быть верным твоим другом и повиноваться во всем точно так же, как я во всем повиновалась отцу моему... Но когда же я увижу его, Всеслав?.. Ты обещал мне...

- Да, мой друг, да! - прошептал Всеслав. - Быть может... О, Надежда, Надежда, сердце мое предчувствует - мы скоро с ним соединимся!

- Как мы будем счастливы! - сказала Надежда, склонив голову на плечо юноши. - Мы все вместе уйдем в Византию... Не правда ли, мой друг?.. О, Всеслав, ты не знаешь этой благословенной страны, ты не дышал ее свежим, благовонным воздухом, не отдыхал в тени ее вечнозеленых лавров, ты не видал еще этих темно-голубых, безоблачных небес Византии! О, как мы будем счастливы! Ты, я, отец наш - мы все станем жить вместе, где-нибудь на берегу Босфора Фракийского или вблизи светлой Пропондиты, в небольшой веселой хижине. Я обсажу ее пахучими цветами; мы будем вместе с тобою ходить по всем православным церквам византийским, посещать благочестивые обители, знаменитые лавры, станем молиться вместе... О, как мы будем счастливы! - повторила Надежда с какою-то простодушною радостью младенца, который играет беспечно среди цветов на могиле своей матери.

- Но ты не слушаешь меня! - продолжала девушка, заметив, что Всеслав оглядывался с беспокойством назад.

- Тише, тише, мой друг! - шепнул Всеслав. - Чу!.. Опять!.. И с этой стороны!.. Человеческие голоса... так точно - сюда идут!

- Всеслав! - загремел с другой стороны знакомый юноше голос.

- Это Веремид! - вскричал Всеслав. - Скорей, скорей, Надежда, - мы спасены!

Они выбежали из развалин. Подле Аскольдовой могилы стоял незнакомый. Буйный ветер рвал с его плеч верхнюю одежду и расстилал по воздуху густые его кудри. Он держал в руке обнаженный меч.

- Поспеши, Всеслав, - сказал он, идя к нему навстречу, - время дорого: злодеи ваши близко!..

- Всеслав! - повторил кто-то, выбегая из-за развалин.

Незнакомый выступил вперед и заслонил собою Всеслава и Надежду.

- Где он, где? - вскричал видный собою молодой человек, подбегая к Аскольдовой могиле.

Вместо ответа острый меч засвистел в руке незнакомого, и молодой человек, пронзенный навылет в грудь, с глубоким стоном повалился на землю.

- Праведный боже! - воскликнул Всеслав. - Это Стемид, это друг мой!

- Твой друг?! - повторил с удивлением незнакомый. - А я думал... но все равно. Поспешим!..

- Надежда! Веремид! Сюда, сюда! Он исходит кровью! - кричал Всеслав, раскрывая платье на груди своего друга.

- Спасайтесь! - проговорил умирающим голосом Стемид.

Шагах в пятидесяти от развалин послышались громкие голоса.

- Безумный! - вскричал незнакомый, подходя к Всеславу и умирающему Стемиду. - Время ли теперь думать о других?.. Думай о себе!

В эту самую минуту ослепительная молния разостлалась багровым заревом по черным небесам, и, облитая ярким светом, золотая гривна заблистала на окровавленной груди Стемида. Незнакомый содрогнулся. Он схватил за руку Всеслава и сказал прерывающимся голосом:

- Говори, говори: кто этот юноша, кто были его родители?

- Несчастный! - воскликнул с горестью Всеслав. - Он так же, как и я, не знал ни отца, ни матери.

- Так же, как ты? - повторил с ужасом незнакомый, наклонясь над Стемидом. - Так... так... я не ошибаюсь - это золотая гривна?..

- О, не отнимай ее, - промолвил Стемид, умирая, - это единственное наследие отца моего!

- Отца его! - произнес глухим голосом незнакомый. - Его отца... и я... но, может быть... Нет!.. Он умер!

- Умер! - повторил Всеслав. - Злодей, что ты сделал?.. Стемид, Стемид, брат мой!..

Незнакомый не говорил ни слова. Все члены его трепетали, волосы стояли дыбом.

- Молчи! - сказал он наконец, заскрежетав зубами. - Бессмысленный, проклинай не меня, а неумолимую злодейку судьбу мою! О, Варяжко, сбылись слова твои - твой бог победил!

- Сюда, сюда, ребята! - загремел голос Фрелафа.

- Надежда, - вскричал Всеслав, - скорей, скорей, к Днепру!..

- Прочь! - прервал незнакомый, отталкивая Всеслава.

Он схватил в свои объятия бездушный труп Стемида, сбежал с утеса и вскочил в лодку, в которой дожидался его Тороп. Как стрела полетел челнок вниз по течению Днепра, зарылся в волнах и пропал из глаз Всеслава и Надежды. Погруженные в какое-то бесчувственное оцепенение, они стояли на краю утеса, там, где он, опускаясь прямой стеной до самой реки, исчезал в глубине бездонного омута.

- Вот они! - раздались шагах в двадцати от них громкие голоса.

- Итак, нет спасенья! - сказал Всеслав, глядя с отчаянием на свою невесту. - Еще несколько мгновений...

- И никто уже не разлучит нас! - прервала Надежда. - Всеслав, - продолжала девушка твердым голосом, мы обвенчаны с тобою там, на небесах! И вот, - промолвила она, указывая на крутящуюся под ногами их пучину, - вот наше брачное ложе! Лучше смерть, чем позор и разлука с тобою!

- Да, Надежда, да, лучше смерть!.. Но, может быть... Господь поможет нам...

- Всеслав, супруг мой, - шепнула Надежда, обвив крепко своими руками юношу, - поспешим - они идут!

- Сдавайся, разбойник! - заревел Фрелаф. - Хватайте его, братцы!

Всеслав и Надежда бросились с утеса. Волны Днепра расступились, закипели, слились опять - и хладнокровно, венчальным своим покровом тихо прикрыли новобрачных. Чрез минуту поверх воды забелелось платье Надежды; придерживая ее одною рукою, Всеслав боролся с волнами. Вдруг загудел ужасный вихрь, помчался вдоль реки, взрыл песок со дна глубокого Днепра; волны, как горы, заходили от одного берега к другому. Вот что-то похожее на тихий вопль слилось с воем ветра, еще что-то при свете молнии мелькнуло посреди реки - и все исчезло...

Давно уже первопрестольный град Киев как животворное солнце проливал источники света на всю землю Русскую. На развалинах языческих капищ возвышались храмы истинного бога, и на том месте, где некогда пострадали святые мученики Феодор и Иоанн, искусные зодчий, призванные из Византии, воздвигали соборную церковь, во имя пресвятой Божией Матери. Прошло уже много лет с того великого дня, в который, по словам летописца, земля и небо ликовали; когда великий князь Русский - сей Владимир, некогда кровожадный, буйный язычник, а теперь кроткий, исполненный любви и милосердия христианин, достойно нареченный Равноапостольным, - явился на берегу Днепра и, окруженный собором греческих священников, смотрел с умилением на толпы киевлян, которые, подвигнутые примером своего государя, спешили вступить в реку для принятия святого крещения; когда, устремив свой взор на небеса, в восторге и радости сердца, он воскликнул: «Творец неба и земли, благослови этих новых чад твоих!»

Спустя года два после войны с хорватами и набега печенежского, знаменитого в наших народных преданиях единоборством и победою русского богатыря Чурилы Пленковича, в то время как древняя Русь наслаждалась под сенью мощной и самодержавной десницы единого владыки всеобщим миром и спокойствием, - в одно жаркое летнее утро большая косная лодка с распущенным парусом плавно и тихо, как гордый лебедь, подымалась вверх против течения широкого Днепра; она наполнена была воинами. На корме, поодаль от других, стоял, опираясь на широкий меч, по-видимому, сильный и могучий витязь средних лет. Солнечные лучи играли на его богатырском доспехе и осыпали искрами стальной остроконечный шелом, без всяких украшений, но светлый и блестящий, как ясные очи витязя, с любовью устремленные на высокие терема и бойницы великого Киева. На противоположном конце лодки сидел молодой человек лет тридцати двух. Легкий ветерок взвевал его распущенные по плечам кудри и, пробегая по струнам ручной арфы, которая лежала на его коленях, извлекал из них от времени единообразные, но стройные и согласные звуки. Его голубые глаза, исполненные какой-то задумчивой радости, не останавливались на высоких холмах киевских: он смотрел вперед и, казалось, нетерпеливый и жадный взор его пожирал неизмеримое пространство, отделяющее знойное небо южной России от суровых и хладных небес угрюмой Скандинавии. Близ него сидели два воина: один седой как лунь, другой в самой поре и цвете лет.

- А что, Простен, - сказал вполголоса старый воин, обращаясь к своему соседу, - тебе как не знать: ведь наш воевода Илья тебя жалует, чай, он тебе сказывал, куда его посылают? Уж не в Великий ли Новгород?

- Нет, брат Лют, не отгадал, - поближе в Муром

- На его родину?

- Да. Ведь он родом из села Карачарова; близехонько от Мурома.

- А ради чего нас туда отправляют?

- Да так, поохотиться в муромском лесе. Говорят, в нем много волков развелось.

- Волков?

- Ну да, волков; вот этих, что на двух ногах ходят да шапки носят.

- А, понимаю!

- Пуще всего ему наказано изловить одного соловья, который свищет так, что сыр бор преклоняется и лист с деревьев осыпается.

- Эх, полно, Простен, говори толком!

- Так слушай же. Ты, чай, помнишь верховного жреца Перуна?

- Богомила? Как не помнить.

- Ну вот, как по милости божией и государя великого князя мы все очнулись да принялись жечь и бросать в воду этих деревянных болванов, которых, в слепоте нашей, величали прежде богами, - верховный жрец Перуна, Богомил, видя беду неминучую, дал тягу. Сначала убежал он к северянам; стал мутить народ и уговаривать, чтоб никто не принимал веры греческой. Оттуда его скоро выжили. Он бросился в муромские леса, засел там в какой-то трущобе да и начал опять соблазнять народ. Ведь он такой краснобай, что хоть кого с пути собьет; его и Соловьем-то за то прозвали. Говорят, он выстроил себе избушку на семи дубах и пропустил слух, что его никто взять не может затем, что он одним свистом людей убивает. А вот посмотрим, как-то он отсвищется от нашего молодца Ильи!

- Так вот зачем мы едем? - сказал второй воин. - Ну, а этот чужеземный певун-то, - продолжал он, указывая на молодого человека, который сидел на носу лодки, - ради чего едет с нами?

- Это варяжский баян Фенкал. Его государь великий князь отпустил на родину. Мы доставим его до Мурома, оттуда довезут до Великого Новгорода, а там уж рукой подать - и сам дойдет до дому.

- А как ты думаешь, Простен, скоро ли мы вернемся опять в Киев?

- Навряд скоро. Маленько нас послано, любезный! Ведь у этого Соловья-Разбойника, говорят, шайка пребольшущая: так не вдруг с нею справишься.

- Что ты, Простен! А Илья-то на что? Да на него одного пятисот разбойников мало. Поглядел бы ты, как он в последней битве с печенегами поработал на ратном поле. А уж была работка! Особливо один какой-то долговязый печенег - полно, не выше ли его ростом, уж так нам надоел, что и сказать нельзя. Нет-нет да как учнет хватать бердышем, так наших варом и поварит. Где ни махнет - лица улицею! Рядышком с ним бился слуга, что ль, его иль товарищ, не знаю, - детина приземистый, небольшой, голова только с пивной котел; ну вот ни дать ни взять, как этот гусляр и сказочник - помнишь, что был слугою у жреца Богомила?

- А! Торопка Голован?

- Ну да! Точь-в-точь такой же; только, видно, подюжее. Уж нечего сказать - мал, да удал! Кабы не Илья много бы беды они наделали, да спасибо ему: лишь завидел что нашим худо, гаркнул, свистнул, налетел соколом, да в полмига обоих угомонил. Подлинно чудо-богатырь!

- Ну, вот и Аскольдова могила, - продолжал старый воин, когда лодка поравнялась с песчаным утесом, на котором посреди заросших травою развалин возвышалась небольшая деревянная церковь.

- Кажись, едем тихо, а ведь спорее, чем на гребле, не правда ли, Простен?

- Да! - отвечал молодой воин, смотря с приметною грустью на утес. - Вот уж много лет прошло, - промолвил он, - как на этом самом месте сгиб наш товарищ Всеслав. Ведь ты, кажется, знавал его, Лют?

- Как не знать! Помнится, это было в тот самый день, как пропал без вести стремянный великокняжеский Стемид?

- Да, в тот самый.

- И до сих пор не знают: куда он девался?

- И слуху нет. Говорили только, что какой-то рыбак видел его в тот день также близ Аскольдовой могилы.

- Что за бедовое место такое?

- Да, видно, брат, так. Недаром все киевские жители под вечер за версту его обходят. В то время прошел слух, что на другую ночь после смерти Всеслава на самой Аскольдовой могиле теплился огонек, слышен был страшный стон, и как пришли утром посмотреть, так увидели, что земля на кургане вся изрыта, а шагах в десяти от него трава так и полита кровью.

- Что ж бы это такое было?

- Бог весть! - сказал Простен с глубоким вздохом, и оба воина перестали говорить.

КОНЕЦ

Комментарии

Впервые отдельным изданием роман опубликован в 1833 г. в Москве.

Печ. по изд.: Загоскин М. Н. Полн. собр. соч. Сиб., 1889. Т. 4.

Этот роман М. Н. Загоскина является отражением общего интереса к истории Киевской Руси, который проявляли русские поэты и прозаики на протяжении почти всей первой половины XIX столетия. Достаточно вспомнить «Оскольда» М. Н. Муравьева, «Славенские вечера» В. Т. Нарежного, «Предславу и Добрыню» К. Н. Батюшкова, повести С. Н. Глинки.

Во вступительной статье уже обращалось внимание на цензурные трудности, с которыми встретился автор «Аскольдовой могилы». Любопытные сведения по этому вопросу приводит известный цензор, профессор русской словесности Петербургского университета А. В. Никитенко: «Московские цензоры нашли в ней что-то о Владимире Равноапостольном и решили, что этот роман подлежит рассмотру духовной цензуры. Отправили. Она вконец растерзала бедную книгу. Загоскин обратился к Бенкендорфу, и ему как-то удалось исходатайствовать позволение на напечатание ее, с исключением некоторых мест. Но я на днях был у министра и видел бумагу к нему от обер-прокурора Святейшего Синода с жалобою на богомерзкий роман Загоскина» (Русская старина, 1889. № 8. С. 277).

[1] Подол - низменная часть Киева, в которой жили преимущественно торговые люди.

[2] Перун - в славянской мифологии бог грома и молнии, снега и дождя, отождествляемый с Юпитером, в православии - с Ильей Пророком. В Киеве на перуновом холме стоял изображавший Перуна деревянный истукан с серебряною головою и золотыми усами.

[3] Бука - в древнеславянской мифологии ночное страшилище, подобное римской ламии.

[4] Купала - олицетворение языческого праздника, связанного с летним солнцеворотом.

[5] Печенеги - так называли объединение тюркских и сарматских племен в заволжских и южнорусских степях.

[6] Ятвяги - древнелитовское племя, жившее между реками Неман и Нарев.

[7] Радимичи - восточнославянские племена, жившие в междуречье верховьев Днепра и Десны. Ок. 885 г. - в составе Древнерусского государства.

[8] Нерон Клавдий Цезарь (37-68) - римский император с 54 г., жестокий тиран. С именем Нерона связано первое массовое гонение на христиан, обвиненных в поджоге Рима.

[9] Диоклетиан (243 - между 315-316) - римский император с 284 по 305 г.; основоположник новой имперской религии, он объявил императоров богами, а себя сыном Юпитера. Жестокими административными мерами пытался подавить христианское движение.

[10] Капище - у восточных и прибалтийских славян языческий храм, место нахождения капов - идолов.

[11] Рогнеда (? - 1000) - дочь полоцкого князя Рогвольда, убитого Владимиром, который затем женился на Рогнеде (ок. 979 г.).

[12] Ярополк I (? - 980) - князь Киевский (с 972 г.).

[13] Соломон - царь Израильско-Иудейского царства (965-928 до н. э.), сын Давида, славился необычайной мудростью. Добивался централизации религиозного культа. Ему приписывается авторство «Екклизиаста», «Притчей Соломоновых» и «Песни песней».

[14] Аскольд (? - 882) - древнерусский князь, по преданию правил (вместе с Диром) в Киеве. В 866 г. осаждал Царьград. Убит князем Олегом.

Дир (? - 882) - полулегендарный князь Киевский. Соправитель Аскольда. Убит князем Олегом.

[15] Рюрик - согласно летописи, вождь варягов, призванный вместе с братьями Синеусом и Трувором княжить в Новгороде. Основатель династии Рюриковичей.

Олег (? - 912) - князь Новгородский (879-882) - затем первый князь Киевской Руси. В 907 г. совершил поход в Византию, в 911 г. заключил с ней договор.

[16] Ледащий - тщедушный, слабый.

[17] ...помышляя о кровавой тризне, уготовляемой ею в память убиенного ее супруга. - Речь идет о княгине Ольге (? - 969) жене киевского князя Игоря, жестоко подавившей восстание древлян, убивших ее мужа. Правила в малолетство сына Святослава и во время его походов. Около 957 г. приняла христианство.

[18] Велес (Волос) - древнеславянское языческое божество - покровитель домашнего скота. После принятия христианства роль покровителя скота была перенесена на св. Власия.

[19] Дид (Дед) - одно из обозначений Перуна.

Лада - славянская богиня юности, любви и плодородия, покровительница браков.

[20] Смурый (кафтан) - темно-серый, домотканый.

[21] Полкан-богатырь - полконь, богатырь-кентавр, один из героев русского сказочного и былинного эпоса.

[22] Оден (Один) - верховный бог в скандинавской мифологии.

[23] Световид - бог света, у славян свет и солнце воспринимались раздельно.

[24] Чернобог - славяне считали его злым богом тьмы, обитающим в подземном мире.

[25] Гелла (греч.) - дочь Афаманта и Нефелы. По мифу, во время бегства от злой мачехи упала с златорунного барана в воды пролива, получившего ее имя - Геллеспонт (море Геллы - название Дарданелл в древности).

[26] ...хвалисский город... - город на Хвалисском море - древнерусское название Каспия.

[27] Рунические буквы - вырезавшиеся на дереве, камне и т. п. буквы готического алфавита древних германцев, использовавшиеся главным образом для культовых и памятных надписей (II-XIII вв.).

[28] Арконский Световид - имеется в виду расположенный на северном мысе острова Рюгена в Балтийском море храм с изваянием бога Свентовита.

[29] Стрибог - древнеславянский языческий бог ветров.

[30] Малуша - ключница великой княгини Ольги, наложница Святослава, мать Владимира Святославича.

[31] Русское море - Черное море.

[32] Ясы (асы, аланы) - потомки кочевых сарматов, предки осетин. Касоги - черкесы.

[33] Редедя - князь касогов, богатырь. В 1022 г. побежден в поединке тмутараканским князем Мстиславом Владимировичем.

[34] «пределы Тмутараканские» - полулегендарное русское княжество на Северном Кавказе.

[35] Море Сурожское - старинное название Азовского моря.

[36] Варяжское море - Балтийское море.

[37] ...Остров, именуемый Рюгеном... - см. коммент. [28].

[38] Камка - шелковая ткань.

[39] Ретра - религиозный центр и укрепление у прибалтийских славян племени редариев.

[40] Родегаст - у славян бог весенних гроз и туч (или солнца).

[41] Фивы - древний египетский город, в XXII -XX вв. до н. э. - столица Египта.

Персеполис (Персеполь) - древний иранский город, столица Ахеменидов, основан в VI в. до н. э., богато украшен Дарием I и Ксерксом. Захвачен Александром Македонским, сожжен и заброшен.

Вавилон - древний город в Месопотамии. В XIX-VI вв. до н. э. - столица Вавилонии.

[42] Кокош - курица-наседка.

[43] Выжлец - гончий пес.

[44] Силен - в греческой мифологии воспитатель и спутник Диониса, представлявшийся веселым, пьяным, лысым стариком с мехом вина.

[45] Земля Иверия - древнее название Грузии.

[46] ...времена Щека, Хорива и сестры их Лыбеди. - Речь идет о родных братьях и сестре легендарного Кия, будто бы основавшего Киев.

Ю. А. Беляев

---

[1] Древние русские думали, что воды Буга уничтожают всякое чародейство.

comments powered by Disqus