«Аскольдова могила»- Повесть времен Владимира Первого (VII)

20.02.2009

Часть третья

I

- Где я?.. Какая темнота!.. О, какой холод!.. - прошептал Всеслав, приподымаясь с широкой скамьи, устланной свежею травою. Он поглядел вокруг себя; несколько времени глаза его не могли привыкнуть к слабому свету, который, падая сверху сквозь узкую трещину, не вполне освещал окружавшие его предметы. Мало-помалу они стали отделяться один от другого, принимать определенный образ, и Всеслав мог наконец удовлетворить своему любопытству. Земляные стены, которые сходились низким сводом над его главою, образовали довольно обширный четвероугольный покой; вдали, в конце длинного и узкого ущелья, сквозь обросшее кустарником отверстие, виднелись синие небеса. Скамья, на которой он лежал, стояла в небольшом углублении, сделанном в одной из боковых стен; в противоположной стене Всеслав хотя с трудом, но рассмотрел подобную же впадину, в глубине которой белелась низкая дверь, вероятно ведущая в другое подземелье.

- Где я? - повторил он, садясь на скамью.

В одном темном углу кто-то зашевелился и сказал с приметным участием:

- Ну что, боярин, проснулся?

- Кто говорит со мною? - спросил Всеслав.

- Я, верный слуга твоего друга, - отвечал небольшой детина в смуром кафтане, подходя к Всеславу.

Яркий луч солнца, проникнув сквозь расщелину, осветил лицо его, и Всеслав, помолчав несколько времени, сказал:

- Я где-то тебя видел... Так точно... ты тот самый прохожий...

- Который однажды в этом лесу надоел тебе расспросами, а в Усладов день, у Простена, порассказал для тебя сказочку... Ну да, насилу ты меня узнал!..

- Тебя зовут Тороп, и ты, кажется, слуга верховного жреца Богомила?

- Да, был его слугою, а теперь служу опять прежнему моему господину.

- Скажи же мне, Тороп, где я?

- Как где? Да разве ты не знаешь?

- Нет!

- Сердечный, эк ему память-то отшибло! Да неужели забыл, как третьего дня?..

- Третьего дня... я ничего не помню.

- Как? Таки вовсе ничего?

- Постой!.. Мне кажется... да нет!.. Скажи мне прежде, где я?

- Пожалуй, боярин. Только как бы тебе сказать? Этим вертепом владеет теперь мой господин, а настоящий-то его хозяин - барин большой, да только век бы его не видать и никогда бы с ним не встречаться.

- Я не понимаю тебя.

- А вот изволишь видеть: говорят, что это подземелье вырыто под древним капищем Чернобога, которое построили кудесники и киевские ведьмы еще во время Щека, Хорива и сестры их Лыбеди [46]; все это место слывет в народе Чертовым Городищем, и его так боятся, что вряд ли во всем Киеве найдется такой молодец, который подошел бы к нему за версту, да и дорогу-то к нему, чай, никто не знает. Я и сам дрожкой дрожал, когда мне в первый раз пришлось здесь ночевать. Что делать - воля господская: прикажет и лешего за рога схватить, так схватишь. А уж натерпелся же я страху! Бывало, в самую полночь сберутся, проклятые, вот тут, над нами, да как подымут возню; так, веришь ли, боярин, - волосы дыбом станут: то начнут выть, словно голодные волки, то захохочут и застонут, как сычи; а я забьюсь куда-нибудь в уголок да дохнуть не смею. Однажды только, да и то под хмельком, нелегкая дернула меня подмоститься и поглядеть в эту трещину; да лишь только просунул голову, как вдруг один пребольшущий нетопырь, видно оборотень какой, как хватит меня крылом по лбу!.. Ух, батюшки, и теперь мороз по коже подирает, а тогда!.. Как еще жив остался?.. Грохнулся затылком оземь да вплоть до утра пролежал без памяти. Но ты, никак, меня не слушаешь, боярин? - прибавил Тороп, поглядев на Всеслава, продолжавшего смотреть вокруг себя с рассеянным видом человека, который старается что-то припомнить. Всеслав не отвечал ни слова и, помолчав несколько минут, сказал:

- Подземелье... капище Чернобога... Но для чего я здесь?

- Вот уж этого и я путем не знаю. Третьего дня поутру мой господин принес тебя сюда; ты был вовсе без памяти, и когда подумаю, как он тебя дотащил, так надивоваться не могу! Сюда вкарабкаться и без этакой ноши не всякому под силу; то уж нечего: подлинно, боярин мой чудо-богатырь! Ты долго не приходил в себя, а как пришел, так занес такую околесную, что мы тотчас догадались, что у тебя огневка[1]. Мой господин на все горазд: он напоил тебя каким-то зельем. Вот на другой день стало тебе полегче, и ты как будто бы дело заговорил. Всего-то я слышать не мог: вы беседовали меж собой вполголоса, я знаю только, что под конец поладили. Ты сказал: «Ну так и быть, пусть будет по-твоему» Вот барин обрадовался так, как будто бы ты его озолотил, и пошли у вас меж собой толки; а там он простился с тобою и сказал, что дня три или четыре будет в отлучке, для каких-то переговоров с греками, которые дожидаются его за днепровским порогом Неясытем. Он наказал мне быть при тебе неотлучно и поить каждый день снадобьем, которое нарочно для тебя изготовил. На другой день, когда мы остались одни, ты все что-то шептал с самим собою; раза три принимался говорить: «Нет, нет, не я буду виною пролитой крови... Он сам расторг узы, которыми я был связан... он убийца Алексея... похититель Надежды... он враг мой!» Я пытался было спрашивать, о ком ты говоришь, но ты не хотел меня и слушать. Это бы еще ничего, да вдруг вчера попалась тебе на глаза какая-то серебряная вещица, которая висит у тебя на шее... Батюшки мои!.. Как пошло тебя коверкать! То начнешь бить себя в грудь, то примешься плакать, то закричишь: «Отец мой, отец мой! Нет, я не забуду слов твоих!» Уж ты метался, метался из стороны в сторону! То говорил: «Что делать мне?» - то кричал: «Я знаю, что должен делать!» А коли знаешь, думал я сам про себя, так что ж ты этак развозился? Уж не опять ли огневка? - Гляжу, так и есть: разгорелся, глаза помутились - ну, беда, да и только! Ты ж опять занес такую дичь, что и сказать нельзя: начал целовать эту заветную вещь, которая висит у тебя на шее; заговорил о каком-то Искупителе, о страдании, о покорности... Ну вот хоть убей, до сих пор ничего не понимаю! Как ты немного поуходился, я подал тебе напиться зелья; ты выпил, прилег на скамью, забылся и проспал до сегодняшнего утра. Ну, вспомнил ли теперь? Всеслав не отвечал ни слова; закрыв руками лицо, он плакал, как малое дитя, но слезы не облегчали его горести: она возрастала с каждою минутою, и бедный юноша, задыхаясь от вздохов и стенаний, в совершенном изнеможении упал снова на болезненное свое ложе.

- Да полно надрываться-то, боярин, - сказал Тороп, глядя с состраданием на Всеслава. - Вестимо дело, грустно схоронить отца и мать, а и того тошнее расстаться навсегда с своею невестою; да что толку-то плакать: слезами горю не пособишь. Вот кабы я знал, куда умчали эту бедняжку, так постарался бы как-нибудь...

- Что ты говоришь?.. - прервал Всеслав, приподымаясь с живостью.

- Да, боярин, если б я знал, где она теперь, так авось бы что-нибудь о ней проведал, а может статься, и весточку от нее к тебе бы принес.

- Она теперь... так точно! Я помню, злодей Вышата говорил о селе Предиславине.

- Что на Лыбеди? Знаю: я не раз там бывал.

- Ты?

- Да, я боярин! Ведь нашего брата весельчака куда ни пустят? Где песенку споешь, где сказочку расскажешь. Вот если бы я такой же был молодец и красавец, как ты, так меня бы и близко не подпустили ни к Берестову, ни к Вышегороду, ни к селу Предиславину; а то позабавить-то я позабавлю, а глаза ни у кого на меня не разгорятся.

- И ты надеешься?..

- И очень надеюсь... Трудненько только будет узнать, в котором терему живет твоя суженая: ведь их настроено, настроено!.. Да авось не тот, так другой проболтается.

Теперь же и не так строго, как, бывало, прежде: ведь Владимир давно уже не заезжал повеселиться в село Предиславино. Говорят даже, что он и в Берестово заглянуть не хочет, и давно бы распустил всех этих затворниц, если б ему не натолковал Богомил и другие сановники, что непригоже для его чести великокняжеской оставить при себе одну только сожительницу и жить с нею в брачном союзе как простому гражданину киевскому; что стыдно и зазорно знаменитому владыке всей земли Русской держать на своем хлебе менее жен, чем какому-нибудь кагану печенежскому или косожскому князику. А пуще-то всех мудрит ключник Вышата; да только несдобровать же ему, попадется он когда-нибудь в передел к мужьям и женихам, которые по ночам около Берестова, Предиславина и Вышегорода, как голодные волки, рыщут. Вот этак с неделю назад я был на Лыбеди и забавлял песнями прислужниц княгини Рогнеды; они продержали меня до самой полуночи. Вот как я пошел домой, так повстречался с одним парнем, который всякую ночь бродит кругом села Предиславина. Его зовут Дулебом. У него так же, как и у тебя, боярин, Вышата подтибрил невесту. Ну, нечего сказать: сродясь не видывал такого страшного лица! Ни дать ни взять мертвец: видно, горько жить; да не сладно же будет и Вышате, если он наткнется на него под вечер где-нибудь в укромном местечке...

- Скажи мне, Тороп, - прервал Всеслав, - когда же ты пойдешь на Лыбедь?

- За мной бы дело не стало, да мне не велено от тебя отлучаться.

- Так пойдем вместе.

- Что ты, что ты, боярин: да разве ты наш брат? Тебя знают все ратные люди, - долго ли до беды? Ты убил десятника дружины великокняжеской, обнажил меч против его сановника, тебя везде ищут, и первый воин, который с тобою повстречается, схватит тебя за ворот.

- Но если мы пойдем ночью?..

- Так что же будет прибыли? Ночью и меня в село Предиславино не впустят. Нет, боярин, подождем лучше, как воротится мой господин.

- Послушай, Тороп, если ты сегодня же не отправишься на Лыбедь, так я пойду туда один. Ты видишь, - продолжал Всеслав, вставая, - что я почти здоров.

- Какой здоров! Смотри-ка, насилу на ногах стоишь.

- Неправда! Я чувствую в себе довольно силы, чтоб дойти до села Предиславина, и если б это стоило мне жизни...

- Вот то-то и беда, боярин: умереть-то умрешь, а невесты своей все-таки не увидишь.

- Все равно: если я не увижу своей суженой, то, по крайней мере, умру подле того места, где она живет! - сказал Всеслав, выходя вон из пещеры.

- Куда ты? - закричал Тороп. - Постой, постой, боярин!

Но, видя, что упрямый юноша не слушает его слов, он побежал вслед за ним, успел остановить его в ту самую минуту, когда он, дойдя до конца ущелья, занес уже ногу, чтоб сделать шаг вперед.

- Что это ты?.. - продолжал кричать Тороп, не выпуская из рук Всеслава. - Да ведь здесь вовсе ходу нет!

В самом деле, Всеслав стоял на краю почти бездонной пропасти. Кустарник, коим поросло узкое отверстие, помешал ему рассмотреть с первого взгляда всю опасность его положения. У самого входа в пещеру начинался утесистый обрыв горы, он опускался прямою стеною до дна глубокого оврага, в котором небольшой проток, пробираясь между камышей и высокой осоки, исчезал посреди топкого болота.

- Что ты это, боярин?.. - повторил Тороп прерывающимся от ужаса голосом. - Да кабы ты еще раз шагнул, так и поминай тебя как звали. Да не гляди вниз, а не то у тебя в глазах помутится!

- Но, верно же, есть какая-нибудь тропинка? - сказал Всеслав, поглядев внимательно вокруг себя.

- Какая тропинка! Да здесь не только человек, и векша не спустится.

- Ты лжешь. Посмотри, вон там, подле этого куста... Так точно, тут кто-нибудь сходил: куст измят, и вот лежит подле него шапка.

- Она уже недели три как тут лежит, - сказал Тороп. - Сердечный, и крикнуть не успел!

- О ком ты говоришь? - спросил с удивлением Всеслав.

- А кто его знает, какой-то прохожий: видно, заплутался, да и зашел сюда, только не с этой стороны. Знать, господин мой побоялся, что этот незваный гость расскажет о нем в Киеве, да еще, может статься, других гостей с собой наведет; так он подумал, подумал, да и выпроводил его в эти двери.

- Возможно ли? И твой господин решился...

- Что ж делать, боярин: своя рубашка к телу ближе! Даром мой господин и цыпленка не обидит! Ну а уж если надобно, так долго думать не станет.

- Но как же зашел сюда этот прохожий? Поэтому есть другой вход?!

- Вестимо есть: ведь и ты не на крыльях сюда залетел.

- Где же он!.. Покажи мне скорее!..

- Показать-то покажу, боярин; да уж если ты неотменно хочешь проведать сегодня же о твоей суженой, так лучше отправлюсь я, а ты оставайся здесь. Да сделай милость, не подходи без меня к этому омуту: хоть ты и храбришься, а все еще слаб; долго ли до беды - как раз голова пойдет кругом, а поддержать тебя будет некому.

Возвратясь в пещеру, Тороп отпер дверь, которую Всеслав заметил, еще лежа на своей скамье, и они оба, пройдя несколько шагов извилистым и темным ущельем, подошли к крутой лестнице, высеченной в каменистом кряже горы. Поднявшись с трудом по этой каменной стремянке, они вышли на довольно обширную площадку, покрытую развалинами древнего капища, посреди которых возвышался уцелевший жертвенник, грубо сложенный из неотесанных диких камней. Всеслав кинул вокруг себя любопытный взгляд: в некотором расстоянии кругом дремучий лес; с одной стороны глубокий овраг, о котором мы уже говорили, с другой - непроходимые дебри, толстые колоды, поросшие мхом, кучи валежника и, как зеленое море, обширная трясина, усеянная окнами. Едва заметная тропинка, начинаясь от развалин, вилась среди мелкого кустарника вниз по скату горы до самого болота.

- Ну что, видишь ли, боярин, - сказал Тороп, - что тебе отсюда выходить не должно? Здесь ты можешь прожить хоть сто лет, так все-таки об этом никто не проведает. Да и кому придет в голову, что в этом чертовом гнезде может жить кто-нибудь, кроме злого чародея? А если бы и вздумали искать тебя здесь, так прежде надо построить мост через эту трясину - другого ходу нет; а чтоб пройти и не увязнуть по уши в болоте, так надобно его знать, как свою ладонь: в ином месте тащиться нога за ногу, как по Жердочке, а в другом скакать с кочки на кочку, с пенька на пенек и идти вприпрыжку, как воробей.

- Ступай же скорей, Тороп! - прервал Всеслав. - И если ты хочешь, чтоб я сам не пустился наудачу через это болото, то приходи непременно сегодня назад.

- Нет, боярин, коли я и вовсе не вернусь, так ты дождись моего господина и один по болоту не ходи. Я знаю, ты не трусливого десятка, да ведь трясина-то не печенег: как всосет тебя по уши, так от нее мечом не отмашешься. Если без меня ты захочешь перекусить, поищи на полке, над скамьею; там все есть: хлеб, толокно, провесная рыба и целый жбан меду.

- Послушай, Тороп, когда ты увидишь Надежду, скажи ей что без нее мне белый свет опостылел, что я решился или умереть, или выручить ее из неволи...

- Зачем умирать! Авось и без того выручим. Да что вперед загадывать: что будет, то будет, а уж Торопка Голован послужит тебе, боярин. Добро, добро, прощай! До села Предиславина отсюда не близко, а солнышко высоко.

Тороп запахнул полы своего кафтана, подтянул кушак и, запев вполголоса:

Как по речке по Чертории

Разгулялись красны девицы,

пустился по тропинке, ведущей к болоту.

Долго стоял Всеслав, не сходя с места; ни на одну минуту взоры его не покидали уходящего Торопа. Когда он, спустись с горы, стал пробираться по болоту, Всеслав удвоил внимание, наблюдал за всеми его движениями, замечал все обходы, следовал за ним по излучистым тропам и как будто бы затверживал наизусть все шаги его. Пройдя благополучно через опасную трясину, Тороп приостановился на минуту, чтоб отдохнуть, и, увидев Всеслава, закричал ему:

- Эй, боярин, что ж ты все стоишь на виду?.. Если ты не сойдешь вниз, так я назад вернусь.

Всеслав махнул ему, в знак согласия, рукою и, вздохнув от глубины сердца, исполненного страха и надежды, спустился опять по крутой каменной лестнице в свой подземный покой.

Мы оставим на время Всеслава одного с его сладостными воспоминаниями, нетерпеливым ожиданием и хотя слабою, но утешительною надеждою, что при помощи Торопа ему удастся, может быть, и в этой жизни увидеться еще раз со своею невестою.

Около часу шел Тороп дремучим лесом, распевая то веселые, то заунывные песенки. Пройдя мимо урочища, известного под названием Желан, он стал подыматься на гору Щековицу, и когда поравнялся с открытым местом, на котором и поныне еще показывают могилу Олега, то увидел идущих к нему навстречу человек десять воинов, впереди которых гордо выступал старый наш знакомец Фрелаф.

- Постойте, молодцы, - сказал варяг, обращаясь к своей команде, - спросимте у этого прохожего. Эй ты, серокафтанник, - продолжал он, махнув Торопу, - поди сюда!

Тороп подошел к воинам.

- Шапку долой, болван! - закричал грозным голосом Фрелаф. - Иль не видишь, с кем говоришь?.. Э, да это ты певун?

- Я, ваша милость! - отвечал Тороп с низким поклоном. - Подобру ли, поздорову, господин витязь? Что так рано?.. Куда держишь путь-дороженьку?

- Это не твое дело. А скажи-ка лучше мне, ты зачем так рано шатаешься по лесу?

- Заходил к знакомому дровосеку.

- Так у тебя есть и знакомые в этом лесу? Чего же лучше, братцы, - продолжал Фрелаф, относясь к воинам, - вот нам и проводник: он, верно, все тропинки наизусть знает. Ну-ка, Голован, поворачивай назад, да смотри, выводи нас по всему лесу; а чтоб не скучно было ходить, так рассказывай нам сказки.

- Пожалуй, добрый молодец, рады веселить вашу милость, - сказал Тороп, почесывая в голове. - Да вот что, мне теперь некогда: меня дожидаются в другом месте.

- Пускай себе дожидаются.

- И если не приду, так станут бранить.

- Добро, побранят да перестанут.

- Ну право, господин витязь, некогда; ей-же-ей, некогда! И рад бы потешить твою милость, да вот те Перун...

- Ах ты, дурацкая образина! Смотри, пожалуй... еще спорить!.. Ну, ну, ступай! А не то знаешь, как вашей братии ноги-то подымают?

- Не гневайся, господин Фрелаф! - сказал с покорным видом Тороп. - Изволь, пойду! Я ведь люблю знаться с людьми ратными, вы народ веселый: и сами любите выпить, и другим поднести. Ну, куда же вам надобно?

- Ступай теперь прямо, да смотри, не заведи нас в какое-нибудь болото. Вперед, ребята!

- Дозволь спросить, - сказал Тороп, пройдя несколько времени молча подле Фрелафа, - что это вам вздумалось бродить по лесу?.. Иль кого ищете?..

- Знавал ли ты Всеслава, ну вот того, что был княжеским отроком?

- Как не знать?.. Да разве уж он не служит при государе великом князе?

- Так ты ничего не знаешь?

- Нет, ничего.

- Наделал он дел! Я всегда говорил, что в этом мальчишке проку не будет.

- Да что он сделал?

- Так, ничего: убил десятника Звенислава да чуть самому Вышате шею не свернул - Вышате, любимому сановнику великого князя! Шутка?

- Какая шутка! Ах он разбойник!

- Отдан строгий приказ во чтоб ни стало найти его живого или мертвого. Мне велено с этими молодцами обшарить здешний лес, и если мы его соследим и он задумает барахтаться, так тут ему и конец! Ведь Ингелотов меч шутить не любит! - прибавил варяг, ударив с гордым видом по рукоятке своего меча.

- Так вот что! - сказал Тороп. - Постойте-ка!.. Ага, то-то он таким вихрем мимо меня и промчался, да как же погонял своего удалого коня!..

- Где?.. Когда?.. - прервал Фрелаф.

- Третьего дня, по ту сторону Киева, за горой Хоревицею. Ну, коли он теперь все так же скачет да побежал к печенегам, так не видать вам его, как ушей своих.

- Неужели он в самом деле ушел к печенегам?

- Со страстей, молодец, убежишь и за тридевять земель, в тридесятое государство; а сробеть-то есть чего: ведь на плахе умирать - не с друзьями пировать.

- Так что ж мы станем искать-то пустого места? - сказал один из воинов.

- И ведомо, - подхватил Тороп. - Ступайте-ка лучше по домам, молодцы.

- Да полно, правда ли, что он ушел к печенегам?

- К печенегам или грекам, в Византию или в Атель - куда бы ни ушел, да здесь-то его наверное нет. Кой черт велит ему остаться подле Киева? Да и к кому бы он здесь приютился? Я слышал, что у него нет ни отца, ни матери, ни роду, ни племени.

- Да, да, - прервал Фрелаф, - он какой-то подкидыш, а уж чванился так, как будто бы княжеского рода. Ну, братцы, домой так домой! А ты, Тороп, ступай с нами.

- Куда, молодец?

- К городскому вирнику.

- А, разумею: он спросит, зачем ты так скоро воротился, и если ты меня налицо не представишь, так он твоим речам веры не даст.

- Как веры не даст?

- Да так же! Скажет, что ты побоялся ловить Всеслава, который живой в руки не дастся.

- Побоялся!..

- И выдумал эту отговорку для того только, чтоб перед ним оправдаться.

- Перед кем?.. Перед городским вирником? Стану я перед ним оправдываться!.. Да что он мне за указ?

- Указ не указ, а если не возьмешь меня с собою, так он тебе не поверит.

- Не поверит? Мне - Фрелафу?.. Сыну Руслава, внуку Руальда? Посмотрел бы я!.. Не поверит! Так убирайся же, я пойду без тебя, и если он только поморщится... Постой, постой! - продолжал варяг, схватив за руку Торопа. - Конечно, мне до вашего вирника и дела нет, но все-таки... Да что это тебя так подмывает, куда ты спешишь?

- На Лыбедь, в село Предиславино.

- На Лыбедь? Зачем?

- Вестимо, зачем, господин честной. Где ж нашему брату и попеть песенек, как не там, где до них много охотниц.

- Да разве тебя туда пускают?

- А как же! Да я и сегодня по приказу ключника Вышаты иду в село Предиславино. Ведь надобно же чем-нибудь повеселить красных девушек. Прежде, бывало, сам великий князь со своими боярами и витязями по целым суткам у них пирует, а теперь давным-давно и дорожка-то к селу Предиславину заглохла травою.

- Смотри, пожалуй: этакого урода пускают в село Предиславино, а наш брат молодец не смей и заглянуть туда, где прохлаждается какой-нибудь Торопка Голован!

- Э-эх, господин витязь! Да ведь за то-то тебя дальше ворот и не пустят, что ты молодец.

- Оно так, - прервал Фрелаф, закручивая с довольным видом свои рыжие усы, - а взглянул бы я на этих затворниц.

- Эге, как солнышко-то высоко! - сказал Тороп. - Скоро жарко будет, а до села Предиславина еще не близко. Пожалуйста, не держи меня, молодец!

- Ну, если ты идешь туда по приказу Вышаты, так ступай себе.

- Счастливо оставаться, господа воины!

Тороп, опасаясь, чтоб его снова не воротили, шел так скоро, что в несколько минут потерял совсем из виду Фрелафа и его товарищей. Миновав урочище, называемое Дорожич, он вышел на берег речки Лыбеди, и через полчаса в конце широкой просеки, перерезывающей надвое тенистую дубовую рощу, открылись перед ним расписные верхи высоких теремов села Предиславина.

II

Село Предиславино, находившееся, по некоторым догадкам, в том самом месте, где ныне переправа через речку Лыбедь, по дороге к Василькову, было одним из потешных дворцов великого князя Владимира. Но как в то же самое время этот загородный дом имел одинаковое назначение с роскошными тюрьмами, которые именуются на Востоке гаремами, то, без всякого сомнения, он был обнесен твердою стеною, то есть высоким деревянным тыном; ибо и в позднейшие времена часть городских стен и укреплений делалась из толстых бревен. Продолжая основываться на догадках, можно также полагать, что к главному зданию, определенному для временного пребывания князя и пиров, которые он так часто давал своим приближенным витязям, примыкались многочисленные пристройки с обыкновенными в тогдашнее время теремами, вышками и крытыми переходами. Нетрудно отгадать, что эти постройки служили жилищем для русских, а может быть, и чужеземных красавиц, коих участь была, вероятно, нимало не завиднее участи одалисок турецкого султана, персидского шаха и бесчисленных наложниц Великого Могола, которого обширным гаремам дивился некогда весь Индостан. Это одни догадки; но романист не историк: ему дозволено принимать догадки за истину и говорить о предметах, может быть, никогда не существовавших, с такою же точно положительностью, с какою говорит летописец о современных ему происшествиях, коих он был очевидным свидетелем.

К наружной стороне бревенчатой стены, окружавшей этот потешный двор Владимира, близ главных ворот, у которых стояли двое бессменных часовых, пристроена была низенькая изба с двумя волоковыми окнами; в ней помещалась стража, охранявшая это, недоступное для многих, жилище отторгнутых от семейств несчастных киевлянок и захваченных в плен у соседних народов красных девушек навсегда погибших для их милой родины. Вся внутренность этой караульни состояла из одной обширной комнаты. Длинные лавки, большой стол, поставленный на самой середине земного пола, безобразная печь и широкие полати составляли вместе с повешенными по стенам мечами, щитами и шеломами все украшение этого покоя. Человек десять воинов лежали перед избою на завалине; почти столько же, сидя внутри ее, за столом, попивали вкруговую крепкую брагу, которая в огромной деревянной чаше стояла посреди стола. Железный ковш, прицепленный ручкою к одному из краев чаши, как причаленный к берегу корабль, колыхался и плавал на этом пивном море. Он служил по очереди для всех, но чаще других снимал его с якоря один усатый воин. Если б он не был вооружен длинным скандинавским мечом и не лежала бы подле него на скамье двухсторонняя боевая секира, то и тогда, по гордой его осанке, нетрудно было бы узнать в нем варяга. Один он не скинул шелома и не повесил на стену своего оружия, один он не принимал никакого участия в разговоре пировавших воинов, а сидел насупившись и хватаясь поминутно за ковш, казалось, хотел не веселиться, а запить или какое-нибудь горе, или нестерпимую досаду.

- Ну, Якун, - сказал один молодой и видный собою воин, обращаясь к молчаливому варягу, - помогай тебе Услад: никак, за десятым ковшом полез!

- Я считаю головы неприятелей на ратном поле, - отвечал отрывисто Якун, - а не ковши, когда бражничаю за столом.

- Пусть так, да вот, изволишь видеть, ты не хочешь считать, а нам скоро и считать нечего будет. Посмотри, уж в чашке-то дно видно.

- Спросим, так еще принесут.

- Да кабы Вышата был здесь: а то без него ничего не добьешься.

- Не добьешься? - повторил варяг. - Посмотрел бы я!.. Когда меня, десятника варяжской дружины, заставили, как подлого грека, караулить жен, так давай мне все, чего я ни спрошу.

- Некстати ты, господин десятник, больно развеличался, - прервал один старый воин с седыми усами. - Ты варяг, так что ж? Когда уж ты служишь нашему великому князю, так служи ему так, как он велит, а не так, как тебе самому хочется.

- Эх, брат Лют, - сказал Якун, - ты сам поседел в боях, так неужели и тебе не обидно стоять на страже у ворот этого бабьего города?

- Да чем мне обижаться-то? Я караулю ворота, а что за воротами, того и знать не хочу.

- Да бывало ли когда-нибудь, - продолжал Якун, - чтоб наряжали сюда на стражу варягов? За что ж этот Светорад, которого нам велено признавать нашим воеводою, послал сюда меня, старшего десятника варяжской дружины.

- Да разве ты не знаешь, что ты здесь зауряд, и если бы наш десятник Звенислав был жив...

- А за что его убил Всеслав? - спросил молодой воин.

- За что? - подхватил Якун. - А за то, за что бы я убил не одного, а сотню десятников, да и самому Вышате-то шею бы свернул. У Всеслава отняли невесту.

- Э, так вот что! - сказал старый воин, - Куда ж ее, сердечную, засадили? В Берестово, что ль?

- Нет, говорят, что она здесь.

- А Всеслав-то куда девался?

- Кто его знает: или спрятался где-нибудь в лесу, или ушел к печенегам, а может статься, и к нам в Поморье - ведь такому удалому витязю везде будут рады. Мне сказывал Вышата, что его было схватили и руки связали назад...

- Так как же он вырвался? - прервал молодой воин.

- В том-то и дело: и он и два воина, которые его вели, сгинули да пропали. Видно, плохо был связан. А что он один с двумя справился, так это не диво: такой молодчина, как он, и четверых уберет.

- Доброго здоровья, храбрые витязи! - сказал Тороп, входя в избу.

- А, Торопка Голован! - закричали воины. - Милости просим!

- Садись, брат, - сказал старый воин, - да выпей-ка с нами ковшик-другой бражки.

- Благодарствуем, господин Лют! - отвечал Тороп, принимаясь за ковш. - Пожалуй, выпьем, у меня ж от ходьбы совсем в горле пересохло.

- Откуда ты идешь? - спросил Якун.

- Я был в лесу, на Почайне.

- На Почайне? Не повстречался ли ты там с Фрелафом?

- Как же! Мы встретились с ним близ Олеговой могилы; и кабы не я, так пришлось бы ему с товарищами прошататься дня два даром в лесу. Их послали ловить Всеслава, а он уже, чай, теперь на Дону. Я еще третьего дня видел, как он проскакал по дороге к Белой Веже.

- В самом деле? - вскричал Якун. - Ну, от сердца отлегло! Жаль было бы, если б такой молодец умер на плахе.

- Пришлось бы умирать! - подхватил старый воин. - Я слышал, что государь великий князь больно изволил разгневаться, и когда ему сказали, что Всеслав ушел, то чуть в сердцах не поколотил самого Вышату. Э, да как легок на помине! - продолжал седой воин, поглядев в окно. - Посмотрите-ка, никак, это он на своем сивом коне сюда тащится.

- Точно он! - сказал Тороп. - Да только не тащится, а, кажись, рысью бежит... какой рысью - вскачь!.. Эх, как он свою сивку-бурку по бокам-то хлещет!.. Видно, спешное дело, коли его милость изволит так гарцевать в чистом поле!.. Вот и подъехал... О, да каким молодцем соскочил с коня!.. Смотри, пожалуй, как будто бы лет двадцать с плеч свалилось... Ну недаром же это!

- Добрые вести, молодцы! - вскричал Вышата, входя в избу. - Добрые вести!

- Что, что такое? - спросил Якун, который один не встал с своего места, когда ключник вошел. - Уж не война ли с греками?

- За что нам с ними воевать?

- Так не прибавили ли жалованья варяжской дружине? Давно бы пора!

- Полно, брат Якун, будет с вас и того, что дают. Ведь каждый варяг получает из великокняжеской казны...

- Да, только это впятеро против нашего брата киевского ратника, - прервал седой старик.

- Нет, молодцы, - продолжал Вышата, - не о том речь. Мы уговорили великого князя показаться народу. Сегодня он выедет поохотиться на Лыбедь и, может быть, заедет сюда. А, Тороп, ты здесь?

- Как же, боярин! - отвечал Тороп, поклонясь в пояс.

- Что это тебе вздумалось?

- Да соскучился, батюшка: давно не видел вашей милости.

- Спасибо, брат! - сказал Вышата, устремив проницательный взгляд на Торопа. - А мне бы и в голову не пришло, что ты меня так любишь. Пойдем, что ль, со мной в княжеские чертоги: не худо посмотреть, все ли в порядке. А вам, молодцы, не надобно ли чего-нибудь? Что это, да вы, никак, тянете простую брагу?

- Да уж почти всю и вытянули, - сказал молодой воин.

- Постойте, детушки, - я вам пришлю меду крепкого да флягу доброго вина. Сегодня надо всем веселиться: наше красное солнышко опять взошло.

- А мы его вспрыснем, дедушка, - прервал Якун, - присылай только скорей винца; да смотри, не греческого: что в нем - вода водою.

- Хорошо, хорошо, ребята, пришлю! Чур, только не забывать поговорку: «Пей, да дело разумей!» Если великий князь сюда пожалует, а вы примете его лежа...

- Лежа! - повторил седой воин. - Да что мы, бабы, что ль?.. Нет, господин ключник! Не знаю, как варяги, а мы, русины, хмелю не боимся.

- Про тебя кто и говорит, Лют, - прервал с улыбкою Вышата, - ты выпьешь целую сорокоушу вина, а пройдешь по жердочке. Пойдем, Тороп!

Вышата, приказав одному из слуг, которые вышли встретить его за воротами, прибрать своего сивого коня, пролез вместе с Торопом узенькою калиткою на широкий двор или, лучше сказать, луг, посреди которого возвышались огромные деревянные чертоги княжеские, срубленные из толстых Дубовых бревен. С первого взгляда их можно было почесть за беспорядочную кучу больших изб, наставленных одна на другую и соединенных меж собой дощатыми сенями и переходами, похожими на старинные церковные паперти. Главное строение, или собственно дворец, занимаемый великим князем, был основан на каменных сводах, в коих помещались подвалы и погреба, и состоял из обширного равностороннего здания, над которым возвышалось другое, одинаковой с ними формы, но гораздо менее; над этим вторым ярусом надстроен был еще третий, с соблюдением постепенного уменьшения в размере, и все здание оканчивалось небольшою четырехугольною вышкою, с крутою и остроконечною кровлею. С правой стороны, посредством крытого перехода, соединялся с этим главным корпусом двухэтажный терем знаменитой Рогнеды. Злополучная участь этой дочери Рогвольда, бывшей некогда невестою несчастного Ярополка; ее совершенное сиротство; ужасный брак, заключенный с нею Владимиром на окровавленных трупах отца и братьев, - все возбуждало к ней сострадание киевлян, и выразительное прозвание Гореславы, данное ей современниками, доказывает, что эта прекрасная княжна Полоцкая была предметом всеобщего сожаления.

С левой стороны к главному зданию примыкала одноэтажная длинная связь, разделенная на множество отдельных светелок; она украшалась также несколькими теремами и широкими помостами. На них выходили иногда красные девушки подышать свежим весенним воздухом, попеть заунывные песенки и поглядеть, хотя издалека, на Киев, от которого отделяли их и высокие стены, и непреклонная воля того, чьи желания были законом для всех и кто сам не признавал над собой никакого закона. Позади дворца, перед обширным огородом, засаженным тенистыми деревьями, тянулся целый ряд высоких изб и клетей: в них жили прислужницы, помещались поварни, бани и другие принадлежности двора великокняжеского.

Взойдя по широкому наружному крыльцу с тяжелым навесом, который поддерживали деревянные столбы, похожие своею формою на нынешние кегли или шахматы, Вышата и Тороп вошли в просторный и светлый покой. Посреди его стояли длинные дубовые столы, а кругом скамьи, покрытые звериными кожами. Стальные латы с золотою и серебряною насечкою; кольчуги, дощатые брони из железных пластин, скрепленных кольцами; кожаные, с большими металлическими бляхами, нагрудники, называемые зерцалами; остроконечные шеломы, круглые щиты, мечи, широкие засапожники с красивыми рукоятками; богатая конская сбруя, бердыши, кистени, рогатины, легкие копья, называемые сулицами; тулы и колчаны со стрелами, развешанные хотя не трофеями, но с некоторым вкусом, украшали голые стены этой гридницы великокняжеской. По углам стояли на полках: кубки, братины, турьи, то есть воловьи, рога, обделанные серебром, чары, кружки и другая столовая посуда; большая часть ее была из простых металлов, ибо золото и серебро, украшавшее впоследствии с таким избытком роскошные пиры великих князей Московских, было еще редко в нашем отечестве и почти везде, исключая одной Византии, этом средоточии всемирной торговли тогдашнего времени. Вышата, отдав несколько приказаний окружавшим его служителям, спросил с веселым видом Торопа, давно ли он выучился лгать?

- Как так? - сказал Тороп, взглянув с удивлением на ключника. - В чем же я солгал перед твоею милостью?

- Передо мною ни в чем; да я повстречался с Фрелафом. Как же ты сказал ему, что идешь в село Предиславино по моему приказу?

- Виноват, боярин: я не знал, как от него отделаться, - ведь он тащил меня к городскому вирнику!

- Вот что! - прервал Вышата простодушным голосом. - Так видно, когда он брал тебя в проводники, ты также, чтоб от него отвязаться, сказал, что он будет понапрасну искать Всеслава и что этот разбойник третьего дня проскакал мимо тебя по дороге к Белой Веже.

- Нет, господин Вышата, это истинная правда.

- Гм, гм! - промычал ключник, поглаживая свою длинную бороду. - Эх, Торопушка, - промолвил он после минутного молчания, - его ли ты, полно, видел?

- Помилуй, боярин, да разве я не знаю Всеслава. - Ведь это тот, что был княжеским отроком?

- Да, Торопушка, тот самый. Говорят, что он был с вашею братьею, простыми людьми, очень ласков и приветлив; чай, и ты любил его?

- Кто?.. Я, боярин?

- Да, ты.

«Ого, - подумал сказочник, - вот он до чего добирается! Ну, Торопушка, держи ухо востро!»

- Как бы сказать твоей милости, - продолжал он вслух, - не любить мне его не за что и добром-то нечем вспомянуть: я от него сродясь и одного рубанца[2] не видывал. Ономнясь, в Усладов день, я до самой полуночи потешал ваших молодцов, он также слушал мои сказки; а как заговорили другие, что надобно сложиться да дать мне за труды ногаты по две с брата, так он и тягу. Я и тогда еще подумал: красив ты, молодец, и дороден, а не слыхать тебе моих песенок. Не знаю также, приветлив ли он был с нашею братьею, а я не только не слыхал от него ласкового слова, да и голоса-то его не знаю. И то сказать, мы за этим не гоняемся: кто богат да тороват, наши песни слушает да казны своей не жалеет, тот до нас и ласков; а кто ласков, того и любим.

- Хорошо, хорошо! - прервал Вышата. - Скажи-ка мне теперь, когда третьего дня он проскакал мимо тебя, не в замету ли тебе было, на каком коне?

- На каком коне?.. Постой, боярин, дай припомнить... Да... да... точно так: на борзом вороном коне.

- Без всяких примет?

- Нет, кажется, с белой на лбу отметиною!

- Ну, так и есть: это Сокол, любимый его конь.

- Подлинно сокол! Как Всеслав поравнялся со мною, так он взвился кверху ни дать ни взять, как птица.

- Эко диво, подумаешь! - сказал Вышата, смотря пристально на Торопа. - По твоим словам, он точно уехал на Соколе, а на самом-то деле его вороной конь остался дома, и слуга Всеслава показал в допросе, что господин его дней шесть и в конюшню-то не входил.

- Так что ж, боярин? Разве в Киеве только и вороных коней что этот Сокол? Были бы только деньги, а за конями дело не станет.

- И то правда! Ты говоришь, что он проскакал по дороге к Белой Веже: так поэтому вы повстречались по ту сторону Днепра?

- Да, боярин.

- По ту сторону Днепра? - повторил Вышата. - Ну, диковинка! Чай, и ты знаешь, что теперь по всему Днепру нигде нет броду: дело весеннее; так как же это он перебрался на ту сторону? Ведь на переправе-то стоит бессменная стража.

- Видно, как-нибудь просмотрели, боярин.

- Видно, что так. Экие зеваки, подумаешь! Коли ты, Торопушка, не только узнал Всеслава в лицо, да и на коне-то белую отметину рассмотрел, так, вестимо, что повстречался с ним не ночью, не в сумерки, а среди бела дня.

- Да, боярин: вот этак перед солнечным закатом.

- То-то и есть. Как же они, проклятые, стоят на том, что он не проезжал?

- Э, знаешь ли что, боярин? Не переехал ли он через Днепр в челноке? Ведь коня-то он мог добыть на той уж стороне.

- А что ты думаешь? И впрямь.

- Точно, боярин! Когда я шел после по берегу Днепра, то недалеко от устья Чертории, заметил пустой челнок, который прибило течением к песчаной косе. «Видно, как ни есть отвязался, - подумал я, - и, чай, хозяин-то его теперь ищет, ищет!»

- Ну, Торопушка, исполать тебе: какой ты зоркий, все видишь. Видно, в самом деле Всеслав ушел; да только если он бежал к печенегам, так скоро нам в руки попадется: по этой дороге разосланы везде гонцы, небось не уйдет! Вот кабы он спрятался здесь в лесу, за Почайною, так его бы во все лето не поймали. Говорят, в этом лесу есть такие непроходимые дебри, что и приступу к ним нет. Вчера мне рассказывал один дровосек, что в самой средине леса есть какая-то гора: по одну ее сторону глубокий овраг, а по другую - непроходимое болото; что на этой горе видны развалины древнего капища и что это место, которое слывет в народе Чертовым Городищем, больно нечисто.

- И я слыхал об этом, боярин, - прервал Тороп.

- Тот же дровосек, - прервал Вышата, не слушая Торопа и смотря на него пристально, - рассказывал мне, что в тот самый день, когда разбойник Всеслав убил Звенислава и пропал без вести с двумя воинами, которые его вели, он забрел ненароком в это захолустье и видел издалека, что по Чертову Городищу расхаживают двое леших: один превысокий, а другой росту небольшого и в овчинной шапке - вот точно такой, как у тебя. Я было сначала поверил этому дровосеку, да овчинная шапка меня с толку сбила. Зачем лешему ходить в шапке? Как ты думаешь, Торопушка, - промолвил Вышата, - полно, леших ли он видел?

- У страха глаза велики, боярин! Чай, этот дровосек как спохватился, что зашел не в доброе место, так ему со страстей и пеньки-то все стали казаться лешими.

- И то не диво; да дело не о том. Ты кстати пришел, Торопушка. Знаешь ли что? Ведь матушка Буслаевна о тебе истосковалась, ты давно к ней не заходил. Вот прошлый раз, как ты забавлял сказками Рогнединых девушек...

- Не одними сказками, ваша милость, - прервал с некоторою гордостью Тороп, - мы и песенку спеть умеем.

- Знаю, Торопушка, знаю! Ты на все горазд! Потешь уж сегодня Буслаевну. она старуха добрая. Эй, послушай, - продолжал Вышата, подозвав к себе одного из слуг, - отведи этого детину в красный терем. Буслаевна уж теперь живет не там, где прежде... - промолвил ключник, обращаясь снова к Торопу. - Иль нет!.. Ступайте-ка лучше на поварню. Ты, чай, проголодался, любезный. Как пообедаешь да выпьешь красоули две медку, так и рассказывать-то будет веселее; а ты у меня смотри, угощай его хорошенько! Ну, прощай покамест! Ступай, ребята!

- Счастливо оставаться, боярин! - сказал Тороп, выходя вон из гридницы вместе с служителем, который, так же как и все его товарищи, был уж в преклонных годах и очень некрасив собою.

Вышата, оставшись один с толпою служителей, прошел несколько раз молча взад и вперед по гриднице; потом сел на скамью и, обращаясь к одному из слуг, которого можно было назвать олицетворенным совершенством человеческого безобразия, сказал:

- Эй ты, красавец, поди-ка сюда!

Служитель, отделясь от толпы, подошел к Вышате.

- Кой прах, - продолжал он, смотря на него с невольным отвращением, - пора бы, кажется, мне к тебе приглядеться; каждый день вижу, а все не могу привыкнуть. Ну, брат Садко, никак уж ты чересчур дурен.

И подлинно, уродливый Торопка Голован показался при этом служителе идеалом красоты. Представьте себе на двух кривых ногах, из которых одна была короче другой, не туловище, но два остроконечные горба, а над ними широкое, раздавленное лицо, с одной стороны смугло-желтое, с другой - ярко-багрового цвета; узкий плешивый лоб, широкий отвислый подбородок, козлиную, почти красную бороду; рот до ушей, уши почти до плеч; один глаз кривой, другой косой, и нос, который, расширяясь к концу, походил на огромную грушу.

- И то сказать, - продолжал Вышата, - нам здесь красавцев не надобно; да ты же парень сметливый, досужий и, говорят, терпеть не можешь красных девушек.

- А за что мне их любить, ваша милость? - пропищал сиповатым дискантом Садко. - Ведь есть пословица: «Сердце сердцу весть подает». И власть твоя, боярин, если б ты хотел меня послушаться и поменьше давать воли этим змеям подколодным, так дело-то было бы лучше. У меня не стали бы они сидеть на помостах да бегать в огород и лепетать по-сорочьи со встречным и поперечным. Что, в самом деле: они живут в теплых светлицах, их наряжают, как куколок; кормят до отвалу, так чего ж им? Сидели бы летом на скамьях, а зимою на лежанках; а за двери и носу бы не смели показывать. Как хочешь, боярин, а ты вовсе их перебаловал.

- И, что ты, Садко! Чем же я их балую?

- Чем? Да хоть этот пострел Торопка Голован! Ну, след ли ему ходить сюда и потешать их своими беспутными песнями? Долго ли до беды?

- Чего же ты боишься?

- Помилуй, как чего? Ведь этот Голован детина молодой, да и собой-то смазлив.

- Кто?.. Тороп? - прервал с громким хохотом Вышата...

- Смейся, смейся, боярин! А чем же он дурен собою? Детина хоть куда.

- Добро, добро! Скажи-ка мне лучше, удалось ли тебе проведать, ради кого шатается здесь по ночам один молодой парень, которого до сих пор вы, глупые ротозеи, и поймать-то не могли.

- Что же делать, боярин! Мы уж не раз думали, не мерещится ли нам? Бывало, подметим, подкрадемся, в обход обойдем, ну соследим, как красного зверя... Хвать, ан не тут-то было: сгинет да пропадет, словно сквозь землю провалится! Сегодня, как все еще спали, ранехонько поутру, я пошел на реку за водою; глядь, этак шагах в двадцати от стены, против решетчатого терема, стоит детина; я притаился за кустом, смотрю: никак, наш полуночник. Так и есть! Вот он постоял, постоял, да как вдруг учнет кобениться: то подымет одну руку, то другую; я глядь на решетчатый терем, и там кто-то помахивает белым платом. Вот этот детина поднял кверху два пальца, потом скривил голову на сторону, подпер ее рукою, зажмурил глаза! а там помахал, помахал еще руками, да и был таков!

- Ну, а в тереме-то кто был?

- Погоди, боярин, все расскажу. Я бросил кувшин с водою, чтоб поскорее добежать до дому, кинулся в решетчатый терем, и лишь только взобрался на первую лестницу, как вдруг - пырь мне в глаза, проклятая! Чуть-чуть с ног не сшибла...

- Да кто же? Говори скорей!

- Да вот эта плакса-то, Любаша.

- Ого!.. - прервал Вышата. - Теперь знаю, кто этот полуночник. Так и есть, это озорник Дулебка. Мало ли с ним и так возни-то было, такой сорви-голова, что и сказать нельзя. Я помню, затесался прямехонько на княжеский двор; да уж и пугнули же его оттуда! Ты говоришь, он поднял кверху два пальца, а там приложил голову к руке и зажмурил глаза... Чтоб это такое было?.. Э-э, постой!.. На вторую ночь, как все заснут... вот что! Ах он разбойник!.. Слушайте, ребята: сегодня нам некогда его ловить, а завтра с вечера засядьте-ка по кустам, кругом огорода, да, чур, не прокараулить милого дружка! Смотрите, дурачье, хоть этот раз не упустите его из рук.

- Слушаем, боярин. А с этой озорницей иль расправы никакой не будет?

- Небось, придет всему черед! Сегодня только засадим ее в светлицу, да двери на запор.

- Не прикажешь ли, боярин, я и двери и окна наглухо заколочу? Что, в самом деле, не задохнется.

- Добро, добро! Скажи-ка мне лучше, нашелся ли серебряный кубок, который на прошлой неделе сгинул да пропал из поставца?

- Нет, господин Вышата. Уж мы искали, искали, все мышьи норки обшарили: видно, кто-нибудь да спроказил.

- А на кого ты думаешь?

- В чужую душу не влезешь, боярин. Коли дозволишь, так завтра я схожу к одной знакомой старушке, она живет близ Берестова, а уж такая досужая, что всю подноготную знает. Авось она мне скажет, где искать нашей пропажи.

- Ну хорошо, сходи к ней; да позовите-ка ко мне Буслаевну... Иль нет, - продолжал ключник, выходя из гридницы, - я сам к ней зайду. Сегодня, может статься, государь великий князь зайдет сюда с поля отдохнуть да попировать с могучими своими богатырями и удалыми витязями, так вы у меня смотрите, чтоб все было прибрано, чисто и в порядке; чтоб пылинки нигде не было! Слышите ль, ребята?

III

- Ну, брат, правду ли я сказал давеча нашему велемудрому господину ключнику Вышате, что не след пускать сюда всякую челядь? Слышишь, как расшумелись на заднем дворе? Словно в Усладов день хмельные посадские бабы. Эк они орут, проклятые!

Так говорил ненавистник всякого веселья, безобразный Садко, подходя с одним из своих товарищей к службам, которые, составляя задний двор княжеских палат, примыкали к обширному огороду. В самом деле, село Предиславино, как мрачная и безмолвная темница, давно уже не оглашалась кликами радости и веселья, которые раздавались в эту минуту в застольной дворцовых служителей, битком набитой холопами, стряпухами и всем рабочим народом села Предиславина. Но кто возбуждал эти радостные восклицания, отчего подымался по временам громкий хохот, отчего и седые старики, и угрюмые старушки ухмылялись, а молодые работницы умирали со смеху?.. Торопка Голован пообедал и, выпив чары две крепкого вина, попевал песни удалые и рассказывал свои потешные сказочки.

Он сидел за столом; кругом него теснилось человек сорок слушателей. Те, которые были от него подалее, стояли на скамьях, чтоб видеть через головы других лицо рассказчика, коего ужимки, кривлянья и выразительная пантомима возбуждали, более самих рассказов и песен, веселость всей толпы.

- Эй вы, удалые молодцы с проседью! - говорил Тороп, посматривая на пожилых служителей, которые разиня рты слушали его россказни. - Есть про вас у меня сказочка: ее старики былью зовут, а в Великом Новгороде, кто назовет ее небылицею, тот береги свою буйную головушку и в народ не показывайся! Мне рассказывал ее ученый кот, а лиса подсказывала. Слушайте же мою быль, люди добрые, и мо-лодицы, и красные девицы; а ты, бабушка, - промолвил Тороп, обращаясь к одной семидесятилетней старухе, - на молодца не заглядывайся! Слушать-то мои сказки слушай а исподтишка мне не подмигивай!

Общий хохот прогремел по застольной, а старушка, засмеясь вместе с другими, закашлялась и проговорила ухмыляясь:

- Ах ты озорник, озорник, пострел бы тебя взял! Да этак с тобой животики надорвешь.

Тороп, помолчав с полминуты и насладясь вполне успехом своей затейливой шуточки, продолжал:

- Начинается сказка от сивки, от бурки, от вещей каурки, от молодецкого посвита, от богатырского поезда, а это, братцы, не сказка, а присказка, а сказка впереди. Слушайте!

Как во славном городе Словенске, близ озера Ильмера на крутом берегу реки Мутной жил-был сильный, могучий князь Словен. Огромил все страны полночные, воевал Биармию и обладал землею Ижорскою. Ему платили дань и чудь белоглазая, и весь бессапожная и присылали дары из богатой Карелии. Вот он жил да поживал и прижил с женою своею Шалоною двух сыновей. Старшего звали Волховом, и когда он подрос и выровнялся, то стали ему низки чертоги родительские, и не было ему дверей ни для входа, ни для выхода. Он рос не по дням, а по часам и вырос с сосну добрую. Вот однажды, не спросясь у батюшки, не простясь со своею матерью, он ушел в лукоморье дальнее, и когда обучился там всякому чародейству, то, воротясь назад, построил себе городок близ урочища Перыньи и засел в этом городе, как на перепутье дикий зверь. Не было проезда конному, не было прохода пешему; а на реке Мутной, которую прозвали с тех пор Волховом, ни одна лодочка не показывалась. Сын княжеский, в образе змея, скрывался в глубоких омутах, топил суда и пожирал бедных плавателей; ну, словом, такого чародея лютого не видно было ни на Руси, ни в стране Югорской. А слыхали ли вы, братцы, об этой поганой стороне? Там живут люди самоеды; злых кудесников несметное число; все старухи в Ягу Бабу веруют и так же, как она, по осенним ночам, без коней и без упряжи, разъезжают и катаются в ступах по лесу. Там же, на реке Сосве, живут люди одноглазые, кривоногие, горбатые, вот, ни дать ни взять, такие же красавцы, как этот молодец, - промолвил Тороп, указывая на Садко, который, продравшись сквозь толпу, подошел к столу.

Громче прежнего поднялся хохот в застольной.

- Экий заноза-парень, подумаешь! - сказал один из служителей, умирая со смеху. - Нет, нет да и царап! А все до тебя добирается, Садко!

- До меня? Ах он проклятый гудочник! Смотри, брат, чтоб до твоей спины не добралися!

- До моей спины добраться нетрудно, любезный! - возразил спокойно Тороп. - Гуляй по ней, как по чистому полю. Вот до твоей, так и сам черт не доберется: вишь, у тебя и спереди и сзади какие засеки.

Общий смех удвоился, а Садко, задрожав от бешенства, протянул руку через стол, чтоб схватить за ворот Торопа.

- Полно, что ты! - вскричал Тороп, отодвигаясь. - Иль хочешь побороться в одноручку? Пожалуй! Только, чур, стоять на обеих ногах, а то бой будет неровный.

- Чему обрадовались, дурачье, - зашипел, как змей, безобразный служитель, посмотрев вокруг себя. - Что зубы-то оскалили? А ты, певун, полно здесь балясничать: ступай-ка со мною!

- Куда?

- Еще спрашиваешь! Иди, куда велят.

- Не скажешь, так не пойду: мне и здесь хорошо.

- Вышата приказал мне отвести тебя в красный терем, к бабушке Буслаевне. Ну, слышал?

- Слышал. Вот это дело другое. Что его милость прикажет, то и делаю. Прощайте, добрые люди. Когда ни есть на просторе доскажу вам мою быль, а теперь спасибо за угощенье! Счастливо оставаться, красные девушки! Прощенья просим, бабушка! Смотри, вперед при людях мне не подмигивай! Ну что ж, господин Садко, пойдем, что ли?.. Да двигайся же, мое красное солнышко с изъянчиком!

- Молчи, скоморох! Говори с тем, кто тебя слушает, - пробормотал сквозь зубы Садко, выходя с Торопом вон из застольной.

Несколько минут они шли молча. Тороп насвистывал песню, а Садко поглядывал исподлобья, и здоровый глаз его сверкал, как раскаленное железо. Когда они поравнялись с главным дворцовым корпусом, то он, приостановясь, сказал:

- Да что ж ты, в самом деле, рассвистался, неуч? Что ты, собак, что ль, скликаешь.

- Да, молодец: я посвистываю, чтоб ты не отставал.

- Послушай, балясник, если я рассержусь не на шутку...

- Так что ж?

- А то, что ты у меня как раз язычок прикусишь.

- Полно петушиться-то, любезный! Уж коли я не шарахнулся от тебя, когда увидел в первый раз, так теперь и поготовь того не испугаюсь. Хоть ты и похож на воронье пугало, да я-то не ворона.

- А что? Чай, сокол?

- Куда нам! Наше дело петь про ясных соколов, удалых русских витязей, а подчас пошутить над каким-нибудь сычом, когда он чересчур расхорохорится... Да вот, никак, и двери в красный терем, - продолжал Тороп, остановись у небольшого крылечка, пристроенного к самой средине длинного здания, которое примыкало с левой стороны к главному корпусу.

Садко, а за ним Тороп, вошли в просторные сени, в которых двое противоположных дверей вели в нижние отделения, а прямо, по внутренней стене, подымалась почти стойком крутая лестница. Хромоногий Садко, пробормотав несколько проклятий и ругательств, начал боком взбираться по ней вверх, держась обеими руками за деревянный поручень. Тороп шел позади.

- Ну, ну, добрый молодец, - говорил он, - шагай смелей! Да не держись так крепко! Упадешь - не беда: не кверху полетишь!.. Эх, брат, да ты бы шел на одной ноге: другая-то тебе мешает!.. Что, любезный, задохнулся?.. То-то и есть, навьючен ты больно: смотри, какую вязанку на спине тащишь! Напрасно ты ее внизу не оставил!

Садко посматривал, как дикий зверь, на Торопа, пыхтел и не отвечал ни слова на его насмешки. Пройдя ступеней тридцать, они остановились у толстых дубовых дверей. Садко постучался.

- Кто тут? - спросил женский старушечий голос.

- Я, мамушка! - закричал Тороп.

- А, красное мое солнышко! Милости просим! - сказала старуха лет пятидесяти пяти, отворяя дверь.

- Подобру ли, поздорову, мамушка Буслаевна? - сказал Тороп, поклонясь низехонько старухе и входя вместе со своим провожатым в светлицу.

- Живется покамест, Торопушка! Послушай, Садко, поблагодарствуй от меня господина ключника за то, что ой изволил прислать ко мне моего дружка милого, моего голосистого соловушку, моего...

- Слушаю, мамушка! - прервал Садко, нахмурив брови. - Я доложу его милости, что отвел к тебе этого побродягу-гудочника. Счастливо оставаться!

- Не гневайся на него, мои сизый голубчик! - сказала Буслаевна, когда Садко вышел вон. - Уж он родом такой: кого хошь облает. Ну что, Торопушка, не правда ли, что этот покой лучше того, в котором я жила прежде?

- Правда, мамушка, правда: и светло и весело! - отвечал Тороп, посмотрев вокруг себя. - Два красные окна, печь с лежанкою, скамьи широкие, а кровать-то какая знатная - с пологом! Ну, светелка! Только не поменьше ли она прежней-то? Ведь эта стена?

- Нет, дитятко! Это так, забрано досками. Тут мой чуланчик, - продолжала Буслаевна, порастворив дверь, которую Тороп сначала не заметил; в нем стоят, вон видишь, скрынки, ларцы, всяка всячина...

- А это, никак, выход в другие сени?

- Нет, Торопушка, - отвечала Буслаевна, притворяя дверь, - это поставец с моею посуденкою.

- А эта дверь куда? - спросил Тороп.

- В другую светелку. Тут живет теперь одна гостья, которая недавно к нам пожаловала.

- Гостья? Откудова, мамушка?

- Не издалека, Торопушка. Э, да знаешь ли что? Не позвать ли нам ее? Авось твои песенки развеселят эту горемычную.

- А что, разве она грустит о чем-нибудь?

- Да так-то грустит, что и сказать нельзя! И день и ночь охает да стонет, только и слышу. Поверишь ли, на меня тоску нагнала. Стану уговаривать: куда те - и слушать не хочет! А уж плачет, плачет - как река льется.

- Да о чем это она, сердечная, так надрывается?

- Кто ее знает? То поминает об отце, то о каком-то женихе; иногда примется молиться, только не по-нашему. Уж она причитает, причитает - и каких-то святых угодников, и какую-то пречистую деву. Как я ни слушаю, а в толк не возьму. Только всякий раз, как начнет молиться, у меня от сердца отляжет: знаю, что после этого часика два даст мне вздохнуть; уймется плакать, как будто бы ни в чем не бывало; а там, глядишь, опять за слезы; да как расходится, так беги вон из светлицы. Попытайся-ка, Торопушка, распотешить эту заунывную пташечку; ведь ты на это горазд. Бывало, мне иногда на старости сгрустнется, а как ты придешь да примешься сказки рассказывать иль затянешь плясовую, так я...

- Так ты, мамушка, - прервал Тороп, - хоть сама плясать, так впору?..

- А что ты думаешь? Право, так. Смотри же, мой соловушко, не ударь себя лицом в грязь!

- Постараюсь, мамушка.

Буслаевна отодвинула железную задвижку, которою была заперта дверь в другую светлицу, и сказала ласковым голосом:

- Поди сюда, моя красоточка!.. Да полно плакать-то! Погоди, авось мы тебя развеселим... Ступай небось!

В дверях показалась девушка в голубом покрывале, и, прежде чем она успела вскрикнуть от радости и удивления, Тороп, к которому Буслаевна стояла спиной, подал ей знак, чтоб она молчала.

- Ну, вот видишь ли, - продолжала Буслаевна, - лишь только взглянула на этого детину, так уж тебе стало веселее? То ли еще будет! Дай ему развернуться: ведь такого балагура, как он, во всем Киеве не отыщешь. Садись-ка, светик мой, садись-ка и ты, Торопушка, да спой нам что-нибудь.

- Изволь, матушка, споем, - сказал Тороп, садясь на скамью против Надежды. - И если ты, красная девица, - имя и отчество твое не ведаю - до удалых песен охотница, так авось мое мурныканье придет тебе по сердцу.

Бедная девушка не смела приподнять своих потупленных глаз; она чувствовала, что в них легко можно было прочитать все тайные ее помыслы: ее радость, страх, нетерпеливое ожидание и надежду.

- Ну что ж, Торопушка, - сказала Буслаевна, - о чем задумался?

- А вот сейчас, мамушка, авось эта песенка развеселит твою заунывную красавицу.

Тороп откашлялся и начал:

Ты не плачь, не плачь, моя голубушка!

Не слези твое лицо белое:

Не загиб, не пропал твой сердечный друг...

- И, полно! - прервала Буслаевна. - Что это за песня? Да от нее тоска возьмет. Не правда ли, моя красавица?

- Нет, мамушка, - отвечала тихим голосом Надежда, стараясь скрывать свою радость, - песня хороша.

- Да изволь, Буслаевна, - сказал Тороп, - за этим дело не станет, споем и другую:

Взгорелась бела горлинка,

Взворковалась о своем дружочке,

     О своем дружочке,

     Сизом голубочке.

Что-то с ним подеялось?

     Не попался ль в когти он

     К чернокрылым коршунам?

          Не пришиб ли его

          Мощным крылом

     Поднебесный орел?

     Не воркуй, не горюй,

     Моя горлинка!

     Ты не плачь, не тоскуй,

          Красна девица!..

- Эх, нет, Торопушка, - прервала опять Буслаевна, - да это все на тот же лад. Послушай-ка! Мне Вышата сказывал, что ты в последний раз в Рогнедином тереме спел ему какую-то прелюбезную песенку. Ну-ка, мой соловушко, спой нам ее!

- Пожалуй, мамушка! Дай только припомнить... да, да!.. Ну, слушай же, да только слушай всю. Ведь песня без конца, что человек без ног: и хорош и пригож, а все назовешь калекою... Кой прах, вовсе начало запамятовал!

Тороп призадумался; поглаживал свой широкий лоб, запевал потихоньку на разные голоса, топал ногою от нетерпения и вдруг вскричал с радостью:

- А, вспомнил, вспомнил! Только смотри, Буслаевна, не мешай, а не то я вовсе петь не стану. Ну, слушайте!

Уж как веет, веет ветерок,

     Пробирает по лесу;

По кусточкам он шумит,

По листочкам шелестит,

По лужайкам перепархивает!

То запишет он прохладою,

То засвищет соловьем.

Он несет к девице весточку

     От сердечного дружка;

Он ей шепчет на ухо:

     Тяжко, тяжко было молодцу,

     Да товарищ выручил.

     Ты не бойся, моя радость!

     Не грусти, моя краса!

     Не найдут меня злодеи,

     Не отыщут мой приют.

* * *

За долами, за горами,

За глубокими оврагами,

С верным другом и товарищем

     Я от них скрываюся,

Нет проходу, ни дороженьки;

Нет ни следа, ни тропиночки;

     Все заглохло былием

И травою поросло.

Не свивает там гнезда

     И могучий орел;

Не взлетают к нам туда

     Стая ясных соколов;

     И хоть близко от тебя,

     А как будто бь живу

Я за тридевять земель.

* * *

Ты не бойся, моя радость!

Не грусти, моя краса!

Не найдут меня злодеи,

Не отыщут мой приют!

Тороп перестал петь и, взглянув с приметным беспокойством на перегородку, сказал:

- Что это, Буслаевна? Уж нет ли кого в этом чуланчике?

- И, что ты, светик! Кому там быть?

- Мне послышалось, что там скрипнули дверью.

- Какою дверью?

- Не знаю, мамушка; только, власть твоя, нас кто-то подслушивал.

- Уж не кот ли мой проказит? - сказала Буслаевна, вставая. - Ну, так и есть! - продолжала она, взглянув за перегородку. - Брысь ты, проклятый! Эк он к поставцу-то подбирается!.. Вот я тебя!.. Брысь!

- Ну, мамушка, - прервал Тороп, - видно, твой кот ученый, и лапы-то у него не хуже рук. Дверцы в твой поставец были заперты, а теперь, смотри-ка, крючок вынут из пробоя и они только что притворены. Ну, нечего сказать, диковинный кот!

- Ах ты балагур, балагур! - промолвила Буслаевна, стараясь улыбаться. - Чего не выдумает? Уж будто бы мой кот снял крючок с пробоя. Что и говорить, смышлен-то он смышлен, а уж озорник какой: чуть что плохо лежит, так и его! Ономнясь полпирога у меня съел, а третьего дня...

Тут Буслаевна принялась рассказывать, как этот кот заел двух цыплят и задушил ее лучшего петуха.

- Ох этот кот!.. - прошептал про себя Тороп. - Уж полно, не этот ли? - прибавил он, увидя входящего Вышату.

- Здорово, Буслаевна! - сказал ключник. - Ба, и ты здесь, моя заунывная пташечка?.. Ну что, поразвеселил ли вас этот пострел Торопка Голован? Тебя, моя красоточка и спрашивать нечего: стоит взглянуть. Ай да Торопушка! Молодец! Смотри пожалуй, да она веселехонька! Видно, знал, чем распотешить, коли эта горюнья унялась плакать!

- Да он лишь только начал, - сказала старуха, - и спел нам первую песенку.

- Не равна песня, Буслаевна; одна хороша, так стоит десяти. Уж как же я рад, моя красоточка, - продолжал Вышата, обращаясь к Надежде, - что ты стала повеселее. Сегодня государь великий князь пожалует к нам сюда в гости и проживет дня три, а статься может, и более. Ты и в слезах бы ему приглянулась, а теперь совсем его заполонишь.

Смертная бледность покрыла лицо Надежды.

- Как, - сказала она трепещущим голосом, - вы покажете меня великому князю?

- А ты думала, что мы станем тебя от него прятать?.. Ах ты моя простота, простота! Да разве тебя затем сюда привезли, чтоб никому не показывать? Нет, моя радость: клады в землю закапывают, да только не такие!

- Милосердый боже! - воскликнула Надежда, закрыв руками лицо свое.

- Что ты, что ты, дитятко? - сказала Буслаевна. - Да в уме ли ты?.. Плакать о том, что тебя хотят показать великому князю!

- Полно, моя лапушка! - прервал Вышата. - Почему ты знаешь, ну, как в самом деле ты придешь по сердцу нашему государю и он удостоит наименовать тебя своею супругою?.. Если прикажут называть тебя нашею великою княгинею...

- О, я не хочу ничего! - проговорила Надежда, всхлипывая. - Матушка, матушка, возьми меня к себе!

- Послушай, моя красавица, - сказал Вышата, - если ты хочешь, так мы и матушку твою сюда перевезем; скажи только, где она.

- Она! - повторила Надежда, устремив кверху глаза свои. - О, она там, где нет ни горести, ни плача, ни страданий, где никто не помешает мне любить Всеслава, где ваш государь и бедный поселянин равны между собою...

Вышата отступил назад с ужасом.

- Тс!.. Тише, тише! Что ты! - прошептал он, посматривая вокруг себя. - Ах ты безумная! Да как язык у тебя поворотился вымолвить такую хулу на нашего государя?.. Ах ты девка неразумная!.. Чему ты ее учишь, Буслаевна?.. Слыхано ли дело: равнять великого князя Владимира, господина всех господ, владыку всех владык, наше солнце ясное... Ух, как вспомню, так и обдаст всего холодом!.. Ну, как она ляпнет это перед его светлым лицом?! А ты что, старая карга... чего ты смотришь?.. За что тебя хлебом кормят? Да знаешь ли ты, если б у тебя и три головы было, так и тут ни одной не останется?

- Да помилуй, отец родной! - завопила Буслаевна. - Что же прикажешь мне делать с этою неповитою дурою? Уж я ли ей не толкую? Да что проку-то: что ни говори, все как к стене горох!

- Говори ей с утра до вечера, что не только ей, но даже какой-нибудь греческой царевне и честь и слава приглянуться великому князю Киевскому.

- Говорю, батюшка, говорю!

- Тверди ей беспрестанно, что она должна не плакать, а радоваться.

- Твержу, мой отец, твержу.

- А ты, нравная девушка, - продолжал Вышата, обращаясь к Надежде, - коли ты не уймешься реветь и дерзнешь вперед говорить такие непригожие речи о нашем государе, так я упрячу тебя, моя голубушка, знаешь куда? На поварню или в прачечную! Не хочешь быть барыней, так я сделаю тебя холопкою.

- О, господин Вышата, - вскричала с живостью Надежда, схватив его за руку, - будь милостив!

- Ага, голубушка! То-то же! - прервал Вышата с довольным видом.

- Да, будь моим благодетелем! - продолжала Надежда. - Исполни свое обещание: сошли меня куда хочешь, заставь служить кому угодно... Я знаю разные рукоделья, я умею вышивать шелками и золотом, я буду делать все, что мне прикажут: стану работать с утра до вечера, прясть по ночам, сделаюсь рабою рабынь твоих - только не показывай меня Владимиру!.. О, будь великодушен, не откажи мне в этом, и я вечно стану молить за тебя бога!

В глазах Надежды блистал необыкновенный огонь, ее щеки пылали. Вышата посмотрел с удивлением на бедную девушку: казалось, он не хотел верить словам ее, но наконец, поневоле убежденный истиною, которая выражалась в ее умоляющих взорах, в ее трепещущем голосе, во всех чертах лица ее, он сказал про себя, продолжая смотреть на Надежду:

- Нет, нет, она не шутит... Что ж это такое?.. Уж не бредит ли она?.. Буслаевна, уложи-ка ее спать да напой чем-нибудь горяченьким... Ну, добро, добро, моя лебедь белая, мы поговорим об этом после!.. Э, бедненькая, смотри, как у нее лицо-то разгорелось!.. Успокойся, отдохни, моя касаточка, а то, пожалуй, чего доброго, в самом деле захвораешь. Пойдем, Тороп.

Ключник вышел вместе с Торопом из светлицы и, спускаясь по крутой лестнице, продолжал шептать про себя:

- Да, да, она точно не в своем разуме... Дочь простого дровосека... бедная девка... Я же ей сказал, что, может статься, она будет супругою Владимира, великого князя... Да другая бы на ее месте от радости земли под собой не почуяла...

Когда они вышли на двор, то Вышата, повернув направо, пошел прямо к одной большой избе, которая была построена в некотором отдалении от всех прочих зданий.

- Послушай-ка, любезный, - сказал он, обращаясь к Торопу, который шел позади его, - не припомнишь ли, какую песню ты пел в последний раз в Рогнедином тереме?.. Ну, знаешь, вот та, что мне так полюбилась?..

- Тебе, боярин?.. Постой!.. Какая, бишь, это?..

- Да вот та самая, которую ты после этого пел у меня на дому.

- А, да, да... вспомнил!

Высота ли, высота поднебесная...

- И, нет, Торопушка! Мне помнится, она начинается вот так:

Уж как веет, веет ветерок,

     Пробираясь по лесу...

«Ой, ой, ой! - подумал Тороп. - Худо дело!»

- Прелюбезная песенка! - продолжал Вышата. - Как, бишь, в ней?.. Постой-ка!

Тяжко, тяжко было молодцу,

     Да товарищ выручил...

Не помню только, называют ли в песне по имени этого товарища; да вот погоди, ты опять мне ее споешь. А что, Торопушка, кажись, в этой же песне поется:

И туда, где мы живем,

Нет проходу, ни дороженьки,

Нет ни следа,

Ни тропиночки...

- Да, боярин, - отвечал Тороп, оправясь от первого замешательства, - и покойный мой дедушка так певал эту песню.

- Твой дедушка? Вот что! А я думал, что ты сам ее сложил.

- Куда мне! Будет с меня и того, что чужие песни пою. Только, воля твоя, боярин, я эту песню перед тобой никогда не певал.

- И, что ты, Торопушка! Да не сам ли ты сейчас сказывал Буслаевне...

- Ну да, боярин, чтоб как-нибудь от нее отвязаться: пристала как ножом к горлу: «Спой нам ту песенку, что хвалил его милость, господин Вышата; спой да спой!» А голос-то такой мудреный - с раскатами да с вычурами - а у меня сегодня в горле словно клин стоит - всю ночь не мог откашляться.

- Ну, брат Тороп, - прервал с насмешливою улыбкою Вышата, - умен ты! Что и говорить, за словом в карман не полезешь и поговорок много знаешь; а, знать, одну позабыл.

- Какую, боярин?

- А вот какую: «Как лисе ни хитровать, а западни не миновать». Ступай-ка, любезный, ступай, добро! - прибавил ключник, вталкивая Торопа в растворенные двери избы, к которой они подошли.

«Ох, плохо дело!» - подумал Тороп, входя в обширный покой, едва освещаемый двумя узкими окнами с толстыми железными решетками. Он поглядел вокруг себя: по стенам были развешаны такие украшения, что бедного Торопа морозом подрало по коже. В самой средине потолка ввинчено было кольцо, а в кольце продета веревка; человек пять служителей толпились в одном углу; впереди всех стоял урод Садко; он смотрит на Торопа и ухмыляется. «Ох, плохо дело!»

- Ну, мое дитятко милое, - сказал Вышата, садясь на скамью, - не все сказки рассказывать: поговорим-ка теперь дело. Мне надо кой о чем тебя расспросить; а ты смотри, любезный, не вертись, не бормочи, не отнекивайся; а отвечай правду, ладно, чинно и без запинки.

- Что прикажешь, боярин? - сказал Тороп. - Я рад на все отвечать.

- То-то же, голубчик! Скажешь правду, не узнаешь лиха; станешь запираться да как заяц по сугробу петли кидать, так и сам в петлю попадешься. Ну, говори же, да говори без утайки: где Всеслав?

- Не знаю, боярин!..

- Не знаешь?.. Эй, ребята, захлестните-ка петлю на веревке!.. Да надежна ли она?

- Небось, боярин, хоть кого сдержит! - пропищал безобразный Садко.

- Так ты подлинно не знаешь, - продолжал Вышата, - где теперь бывший великокняжеский отрок Всеслав?

- Знать не знаю, ведать не ведаю.

- И, полно прикидываться, голубчик! Давно ли ты пел, что он теперь

За горами, за долами,

За глубокими оврагами...

- Да ведь это песня, боярин...

- И хоть близко отсюда, - продолжал Вышата, не слушая Торопа, - а как будто бы живет за тридесять земель.

- За тридевять не за тридевять, боярин, а если он в самом деле бежал к печенегам...

- До печенегов далеко, Торопушка, можно и поближе спрятаться. Послушай, Голован, не губи сам себя! Ты парень умный - неужли-то в самом деле ты думаешь, что отделаешься от меня одними балясами? Добро бы еще ты был, как прежде, в услужении у верховного жреца Богомила, а теперь какая за тебя заступа? Ты, не сказав доброго слова дал от него тягу: так он же мне спасибо скажет, если я тебя хоть живого в гроб заколочу. Эх, Торопушка, не дури! Сам дал маху, так и пеняй на себя; а сказки-то мне не рассказывай. Ну, говори же, где Всеслав?

- Знать не знаю, ведать не ведаю.

- Не знаешь, так я тебе скажу: он теперь в лесу за Почайною, да только один; а леший-то в овчинной шапке теперь с нами. Ну, не так ли?

- Не знаю, боярин! Я и в толк не возьму, что изволишь говорить.

- Эге, брат! Так ты, видно, упрямого десятка? Да я и сам человек не больно сговорчивый. Эй, ребята, накиньте-ка ему петлю на шею!

- Постойте, братцы! - сказал Садко. - Не гневайся, боярин, а позволь мне слово вымолвить?

- Ну, говори!

- Вот изволишь видеть: или этот скоморох обманывает твою милость, или говорит правду. Если он точно знает, где Всеслав, да запирается, так повесить его мало; если же он доподлинно этого не ведает, так за что же мы его повесим? Хоть он и гудошник проклятый, а все ведь не собака.

- Так что ж, по-твоему, с ним делать?

- А вот что, боярин. Прикажи прежде сделать ему пристрастный допрос: батогами, плетьми, другим прочим, холодной водицы на темя полить, так, глядишь, он что-нибудь и сболтнет; а коли не скажет ничего, так за что ж нам губить его душу? Вели его свести на зады да зарыть живого в землю - пускай себе умирает своею смертью.

- А что ты думаешь, и впрямь! - сказал Вышата. - Да нет, мне некогда с ним долго-то возиться!.. Слушай, Голован, в последний раз - признавайся!.. Ну, что молчишь?.. Ведь я и без тебя знаю, где найти Всеслава, а хочу только чтоб ты мне всю правду сказал... Что ж, любезный, иль у тебя язык отнялся? Не говоришь?.. Ну, брат, пеняй сам на себя!.. Ребята, втяните-ка его кверху!.. Ну, что стали, проворней!

- Сейчас, боярин! - сказал Садко, накидывая петлю шею бедного Торопа. - Сейчас!.. А право, лучше бы по-моему...

- Постоите! - закричал Тороп в то время, как двое слуг начали уже тянуть за другой конец веревки.

- Ага, братец, заговорил! - сказал Вышата. - Ну что?

- Да что, боярин! Если вы не шутя хотите меня повесить, так делать нечего, пришлось говорить правду.

- То-то же, Торопушка, к чему упрямился?

- И то сказать, боярин, что, в самом деле, ведь не господин же он мой: за что мне за него умирать?

- Вестимо, Торопушка! Снимите с него петлю-то... Иль нет, постойте на часок. Коли ты знаешь, где спрятался Всеслав, так сделай милость, любезный, не откажись, доведи уж до него.

- Как, боярин, довести до него?

- Ну да! Говорят, что без проводника никак не дойдешь до Чертова Городища: так уж сослужи мне и эту службу, Торопушка.

- Да я, боярин, и сам дороги туда не знаю.

- Полно, голубчик, не упрямься! Коли тебя из чести просят...

- Право, не знаю.

- Экий ты какой! Ну, если не знаешь, так делать нечего. Эй, ребята, принимайтесь-ка за веревку!

- Знаю, знаю! - закричал Тороп.

- Вот так-то лучше! Ну, добро, снимите с него петлю. Послушай, Голован, завтра чем свет ты пойдешь с воинами на Почайну. Мне сказывали, что около Чертова Городища такая трясина, что как раз по уши втюришься. Смотри, Тороп: если кто-нибудь из них завязнет, так тебя пошлют его вытаскивать. Садко, запри покамест нашего гостя в пустой подвал, а чтоб ему не было скучно, дайте ему гудок: пусть он себе на просторе потешается. Э, чуть было не забыл! Ведь ты, Торопушка, любишь выпить, так поставьте ему добрую кружку воды, да смотрите - не колодезной: для милого дружка можно и речной не пожалеть.

- Ну-ка, господин скоморох, - сказал Садко, - милости просим за мною. Я отведу тебе знатный ночлег: и свежо, и прохладно; сядешь хорошо, ляжешь ладно: и солома есть и кирпичик под голову. Пойдем, добро!

Тороп, не отвечая ни слова, вышел вслед за служителем. Миновав княжеские палаты и поравнявшись с Рогнединым теремом, они вышли сквозными сенями на небольшой дворик, застроенный с двух сторон конюшнями, в глубине которого длинный одноэтажный корпус с жилыми покоями оканчивался холостым строением: в нем устроены были кладовые для конской сбруи, мучные амбары и подвалы для съестных припасов и напитков. Садко подошел к одной окованной железом двери, отпер огромный замок, отодвинул тяжелые засовы и, сойдя ступеней десять вниз, вошел вместе с Торопом в обширный подвал, в котором стояло несколько пустых бочек и в одном углу лежала вязанка соломы.

- Ну, господин Тороп, - сказал Садко, - изволишь видеть, обманул ли я тебя; и свежо и прохладно; хочешь лечь - вот тебе солома; вздумаешь присесть, садись на любую бочку. Счастливо оставаться, господин балясник!.. Да что, гудок-то тебе надобно или нет?

- Убирайся к черту! - прошептал Тороп, ложась на солому. - Чтоб тебе век никого лучше себя не видать, пугало проклятое!

Садко засмеялся, поклонился низехонько Торопу, вышел вон; двери захлопнулись, загремели засовы, и все затихло кругом, как в глубокую полночь.

---

[1] Горячка.

[2] Рубанец, или резак, - самая мелкая монета тогдашнего времени.

comments powered by Disqus