«Аскольдова могила»- Повесть времен Владимира Первого (V)

20.02.2009

III

В обыкновенный день давно бы уже все жители киевские покоились глубоким сном и один однообразный крик ночных сторожей прерывал бы общее молчание, но в праздник Услада во многих домах почти всю ночь проводили в забавах и пировании; и когда Всеслав вышел на улицу, то в редком доме не светился еще огонек - везде раздавались песни и радостные восклицания, а в тереме, где веселились его товарищи, загремел нескладный хор в честь Услада и веселый припев:

Чтоб целый год прожить без горя,

Станем пить в Усладов день

повторялся двадцатью различными голосами. В числе их легко можно было отличить охриплый бас Фрелафа, который, желая доказать, что он владеет еще языком, ревел и вопил изо всей мочи.

Когда Всеслав миновал урочище, известное ныне под названием Крещатика, то сцена совершенно переменилась. По всему крутому берегу Днепра, до самого места Угорского, тянулись одни заборы и только изредка попадались рыбачьи хижины и обширные амбары для склада пойманной рыбы и привозимых по Днепру товаров. Усеянные звездами небеса были так ясны, воздух так чист и прозрачен, что, несмотря на отсутствие луны, Всеслав мог без труда различать все близкие предметы. Внизу, у самых ног его, расстилался черною лентою широкий Днепр, тысяча ярких звезд то тихо покачивались и трепетали на спокойных волнах его, то играли и резвились в быстрых струях, когда полуночный ветерок наморщивал гладкую поверхность реки; вдали за Днепром шумело в берегах своих Долобское озеро. Тут вспомнил Всеслав рассказ Торопа, и вдруг что-то похожее на тихий отдаленный стон долетел до его слуха. По всем членам юноши пробежал невольный трепет, он стал прислушиваться: не ревет ли озеро, не вопит ли на берегу его утопленница?.. Нет, это стонет филин и шепчет ветерок, пробираясь сквозь частый тростник топких берегов Долобского озера. Всеслав идет далее. Вон вправо, позади его, на вершине Кучинской горы белеются высокие терема Богомилова дома; в одном из них мелькает огонь: не спит еще верховный жрец Перуна! Вот встает перед ним, как грозный исполин с поникшею главою, высокий песчаный утес; вот чернеются развалины христианского храма; вот и место Угорское, и кто-то на самом краю утеса стоит неподвижный и вперил свои очи в земляную насыпь, поросшую густой травою. Над кем насыпан ты, древний курган? Кто тот, чьи кости покоятся в тебе, уединенная могила? Ах, он некогда владел великим Киевом; его удалая дружина пенила веслами широкий Днепр, была грозою знаменитой Византии: это - могила храброго и злополучного Аскольда.

Вот уже Всеслав недалеко от того места, где ожидал его таинственный незнакомец. Как пойманная пташечка бьется и трепещет в своей клетке, так билось и трепетало сердце в груди юноши. Нетерпеливое ожидание, надежда и какой-то страх попеременно то обдавали его холодом, то быстрым огнем протекали по его жилам. Еще несколько шагов, и он подле того, кто знает его родителей, еще несколько минут - и безвестный сирота, быть может, назовет себя именем, которым гордится земля Русская. В ту самую минуту, как он поравнялся с развалинами христианского храма, послышался ему тихий шорох; потом раздались шаги многих людей, поспешно идущих. Он остановился.

До половины разрушенные стены церкви сохранили еще в двух или трех местах остатки каменного свода; над тем местом, где была некогда святая святых, можно было заметить недавние поправки, но все остальные части здания представляли вид совершенного запустения. Узкие, продолговатые окна заглохли травою, а в том месте, где, вероятно, находились паперть и вход в трапезу, вся стена лежала в развалинах. Всеславу показалось, что какие-то люди, как ночные тати, пробираясь украдкою вдоль стен церкви, исчезали один после другого посреди ее развалин; вдруг блеснул внутри их огонек, послышался невнятный шепот, и потом все утихло.

- Ты ли это, Всеслав? - раздался близ его знакомый голос.

Всеслав вздрогнул - перед ним стоял незнакомец.

- Так это ты? - продолжал он. - А я начинал уже сомневаться. Ты шел как будто нехотя и вовсе не походил на человека, который спешит узнать, кто были его родители. Всеслав, меня смущает мысль... что, если ты... Да и дикий зверь привыкает к своей цепи... Быть может, и тебе любо называться рабом Владимира... Скажи, для чего ты шел так медленно и как будто бы колебался - идти ли тебе ко мне или нет?

- Я остановился здесь для того, что заметил людей в этих развалинах.

- Какое тебе до них дело?.. Не опасайся: они не помешают нашей беседе. Пойдем!

Всеслав молча пошел вслед за незнакомым.

- Вот здесь, на этой могиле, ты узнаешь все, - сказал он, подойдя к кургану, - но, прежде чем скажу, кто были твои родители, я должен открыть тебе, кто я. Мой дед был верным слугою и другом одного князя, который вместе с братом своим управлял сильным народом. Сей мужественный и премудрый князь был в то же время и отцом своих подданных. Правда царствовала в судах, наемные войска не угнетали народа, все были счастливы. Когда этот знаменитый государь покрывал Русское море своими судами и бранный крик его бесстрашной дружины раздавался под стенами Византии, младший брат его, во всем ему подобный, правил народом, и народ не замечал отсутствия своего государя. В то же самое время на севере, в Великом Новгороде, царствовал Олег, прадед вашего Владимира. Как плотоядный зверь, он любил упиваться кровью беззащитных народов: не терпел соседей, если они не были его рабами, и мало-помалу покорил все окружные страны. Сей злобный князь ненавидел государя, коему служил мой дед, потому только, что он один не страшился его могущества и силы.

Теперь слушай, Всеслав! Однажды, когда этот добродетельный государь веселился с меньшим братом и сонмом храбрых витязей в княжеских своих чертогах, вдруг входит чужеземный вестник и говорит, что прибыли на ладьях варяжские купцы, посланные из Новгорода в Грецию, и что им приказано от Олега повидаться с обоими братьями и уверить их в дружбе и мирных помыслах великого князя Новгородского. Вот старший брат, которого благородная душа не постигала измены и коварства, возрадовался и, отпустя с честью вестника, сказал своему брату: «Я не страшусь могущества Олега: моя дружина удалая не сробеет его рати многочисленной - скажу одно слово, и храбрые мои витязи заскачут по лесу, как серые волки, рассыпятся стрелами по чистому полю и лягут все костьми, ища себе чести, а своему князю славы. Но я уважаю великие доблести государя земли славянской, дивлюсь его бранным подвигам и ценю дороже злата византийского его дружбу и привет ласковый. Брат, почтим послов Олега - поспешим к ним навстречу!»

И вот оба брата, в сопровождении нескольких витязей, отправились на берег реки, близ которого стояли многочисленные ладьи купцов варяжских; но едва они достигли пристани, как вдруг сокрытые на ладьях воины высыпали на берег и окружили их со всех сторон. Увидев эту гнусную измену, старший брат вскричал: «Нет, вы не посланные от князя Новгородского, а подлые разбойники! Храбрый Олег не может быть изменником!» - «Ты говоришь правду, - сказал один из чужеземных воинов, - Олег не изменник, а государь твой: он не предает, а наказывает строптивого раба. Гляди: я Олег, а вот, - промолвил он, указывая на стоящего подле него юношу, - вот Игорь, сын Рюриков!» Слова эти были приговором несчастным братьям, и они пали мертвые к стопам этого злодея!.. Ты ужасаешься, трепещешь, Всеслав! - продолжал незнакомый. - Ты хватаешься за рукоятку меча своего!.. Славно, молодец, славно! Итак, кровь в тебе заговорила!.. Всеслав, эти злосчастные князья были Аскольд и Дир, а ты последняя отрасль этого знаменитого рода.

- Что ты говоришь? - вскричал Всеслав. - Кто?.. Я?.. Безвестный сирота?..

- Да, ты! - продолжал незнакомец. - Ты сын Судиславы, родной внуки Аскольдовой!

- Но где же отец мой? Жива ли мать моя?

- Нет, Всеслав, ты не найдешь и места, где покоятся их кости. Отец твой, варяжский витязь, погиб на бранном поле, а мать умерла далеко от своей родины. Но вот здесь, у ног твоих, сокрыт прах неотомщенного и неоплаканного Аскольда. Да, Всеслав, - это могила твоего прадеда!

- Могила моего прадеда! - повторил Всеслав, преклонив колена. Несколько минут продолжалось глубокое, торжественное молчание: незнакомый, сложив крест-накрест руки, стоял с поникнутою головою, а Всеслав... о, Всеслав не постигал сам, что с ним происходило! Бывало, при одной мысли об отце и матери вся кровь кипела и волновалась в его жилах, а теперь, когда он стоял над могилою своего прародителя, когда слышал имена отца своего и матери, сердце его безмолвствовало. Казалось, оно отвергало чувство, которым некогда согревалось, и, как будто бы покрытое ледяною коркою, одеревенело в груди его. Несмотря на уверенность, с которою говорил незнакомый, какое-то невольное сомнение проникло в его душу.

- Но почему ты знаешь, - сказал он, вставая, - что я точно правнук этого злополучного князя?

- Выслушай меня, и ты увидишь, могу ли я сомневаться. Из всех витязей, бывших вместе с Аскольдом и Диром, один дед мой успел пробиться сквозь толпу злодеев, но было уже поздно: как бурный поток хлынули вслед за ним воины новгородские, и, прежде чем войско и народ успели вооружиться, Олег завладел всем городом. Запировала смерть по стогнам великого Киева, и кровь полилась рекою в чертогах княжеских! Презирая тысячу смертей, мой дед успел спасти Брячиславу, одну из меньших дочерей Аскольдовых, и сокрыться вместе с нею в землю Хорватскую. Он поклялся над мечом своим воздать злом за зло, кровью за кровь и успокоить неотомщенные тени князей Аскольда и Дира. Ни ему, ни сыну его не удалось исполнить эту клятву, и отец мой на смертном одре завещал мне это кровавое наследство... Я не стану рассказывать тебе о всех бедствиях дочери Аскольда. Изгнанная из своей родины, преследуемая повсюду убийцами, она не находила во всей земле Русской уголка, где могла бы спокойно преклонить голову свою, и умерла на чужой стороне, в глубокой старости, вдовою одного варяжского витязя, оставив на руках моих своего внука, осиротевшего еще в младенчестве. Этот круглый сирота был ты, Всеслав! Сгорая нетерпением свершить обет, который тяготил мою душу, я отправился вместе с тобою в Киев, и, скрываясь посреди дремучих лесов, его окружающих, выжидал случая свершить кровавую тризну, заповеданную мне отцом и дедом. Однажды... но что рассказывать об этом!.. Святослав остался жив, а я, проклиная свою неудачу и преследуемый его витязями, не успел спастись вместе с тобою, и ты попался в руки врагов твоих. К счастью, они не знали, что найденное ими в дремучем лесу дитя - не сын простого разбойника, а правнук Аскольдов. Вскоре узнал я, что ты жив и воспитываешься в чертогах княгини Ольги. Тут в первый раз мне пришло на мысль дожидаться, пока ты подрастешь, чтоб не только отомстить за смерть твоего прадеда, но, если можно, возвратить тебе законное твое наследие... Когда не стало Святослава, то трое сыновей его разделили меж собой все царство Русское: Ярополк княжил в Киеве, Владимир остался в Новгороде, а Олег владел землею Древлянскою. Желая достигнуть вернее исполнения моих намерений, я записался сначала простым воином в дружину Ярополка, потом, отличенный воеводой его Свенельдом, попал в число приближенных слуг княжеских и вскоре сделался одним из его любимцев. О, как возрадовался дух мой, как взыграло мое сердце, когда Ярополк, подстрекаемый Свенельдом, пошел войною на родного своего брата, Олега. «Режьтесь, злодеи, - думал я, - губите самих себя! И когда останется из вас один, последний из всего ненавистного рода вашего, тогда - да, тогда только наступит час мести, и один удар сотрет навсегда с лица земли это поколение гнусных кровопийц и предателей!» Казалось, сами боги спешили оправдать мои надежды. Война двух братьев была непродолжительна: разбитый наголову Олег погиб близ города Овруча раздавленный в бегстве собственными своими воинами, а Владимир, опасаясь подобной участи, бежал за море к варягам. Два года Ярополк владел всею землею Русскою; два года брат его Владимир жил у варягов, ходил вместе с ними громить земли отдаленного Запада, переплывал обширные моря, изучился всей ратной хитрости этого воинственного народа, и вдруг, предводительствуя многочисленною варяжскою дружиною, явился в Новгород, сменил посадников Ярополковых и велел сказать своему брату: «Вооружайся: иду на тебя!» Но малодушный Ярополк не решился на битву и заперся в Киеве. Когда войска Владимира, разливая повсюду смерть и опустошение, стали приближаться к этому первопрестольному граду, я уверил Олега, что киевляне готовы выдать его руками и все единодушно желают покориться Владимиру: он поверил словам моим и бежал из Киева в Родню - небольшой городок, стоящий при верховьях Днепра. Покинутые своим князем, киевляне поневоле покорились Владимиру, и, чтоб сбылись все мои надежды, мне оставалось только уговорить Ярополка предаться добровольно в руки его брата. Мне известно было беспредельное честолюбие Владимира; я знал, что тот, кто умертвил отца и братьев жены своей Рогнеды, не испугается названия братоубийцы. Когда Ярополк, окруженный врагами, колебался и не знал, на что решиться, один из воевод его, по имени Варяжко, сказал: «Не ходи, государь, к брату: ты погибнешь; оставь на время родину и сбери войско в земле печенежской». Но я восстал против этого совета, возвеличил великодушие Владимира и обнадежил Ярополка, что брат примет его с распростертыми объятиями. Легковерный князь, убежденный моими словами, отправился со мною в Киев. Я сам ввел его в жилище Владимира; я тот, кто притворил двери терема, в котором дожидался его не брат, но двое наемных убийц. Всеслав, теперь ты знаешь, кто я?..

- Как, - вскричал с ужасом юноша, - неужели ты?..

- Да, я тот самый, который был некогда любимцем, наперсником, другом и предателем Ярополка.

- Итак, ты...

- Не произноси этого имени, - прервал мрачным голосом незнакомец, - оно проклято всеми народами! Теперь я называюсь Веремидом; это имя отца твоего.

- Отца моего? - сказал юноша, отступая назад. - И ты называешься именем отца моего? - повторил он с приметным отвращением. - Нет, лучше остаться навсегда безродным сиротою... - Всеслав остановился.

- Ну что ж, договаривай! - промолвил вполголоса незнакомый. - Не правда ли, что лучше остаться сиротою, чем называть именем отца своего злодея и предателя?

Юноша не отвечал ни слова.

- Ты молчишь? - продолжал незнакомец голосом, исполненным глубокого чувства. - Ах, Всеслав, Всеслав! Пусть те, коим не известна тайная причина всех дел моих, называют меня злодеем: но ты, которому я открыл мою душу!.. Всеслав, я нянчил тебя на руках моих, отец твой называл меня своим другом, чтоб отомстить за смерть твоих державных предков, чтоб возвратить тебе законное твое наследие, я не побоялся прослыть гнусным изменником, опозорить мое имя и собрать на главу мою проклятия всей земли Русской. Для кого я переплывал бурные моря, обошел все обширные Волжские страны и блуждал среди степей печенежских? О ком думал я, скитаясь по неприступным косожским горам? Для кого пресмыкался, как подлый раб, у ног надменных греков? Для кого отказался от всех радостей земных? У меня нет ни дома, ни жены, ни детей! Неблагодарный, не для тебя ли я сгубил всю жизнь мою?

Растроганный юноша молча протянул к нему свою руку.

- Да, Всеслав, - продолжал незнакомый, прижимая ее к груди своей, - я не предатель, я верный слуга законных князей киевских; а называй меня предателем, злодеем, презирай, гнушайся мною - но не измени только знаменитому роду, от коего ты происходишь; воссядь на отеческом столе своем, будь князем великого Киева, и я с радостью положу за тебя мою душу.

- Несчастный, что ты говоришь? - вскричал с ужасом Всеслав. - Мне быть князем великого Киева, мне восстать против моего государя?..

- Против твоего государя?.. - прервал с горькою усмешкою незнакомый. - В самом деле, - продолжал он, - ведь я было совсем и забыл, что говорю с рабом Владимира. Однако ж, знаешь ли, что: если тебе пришла охота клясться уму в верности, так не отойти ли нам подалее от этой могилы? Зачем тревожить кости твоего прадеда!

- Но чего ты от меня хочешь?..

- Вестимо чего! - продолжал тем же голосом незнакомый. - Я хочу, чтоб ты служил по-прежнему в страхе и трепете потомку того, кто истребил весь род твой. Ведь я для того и не потаил от тебя, кто были твои предки, чтоб тебе, правнуку Аскольда, веселее было держать стремя, когда Владимир - этот сын ключницы Малуши - садится на коня своего.

- Я не стыжусь служить моему благодетелю! - сказал юноша.

- Отвечай мне, Всеслав! Скажи, служил ли кто-нибудь рабом в доме отцов своих? Называл ли кто-нибудь благодетелем того, кто, похитив наследие сироты, бросил ему, как голодному псу, кусок хлеба, омоченный в крови его предков?

- Нет, - вскричал Всеслав, - я никогда не соглашусь с тобою! Не Владимир ли пекся обо мне в моем младенчестве? Не он ли вспоил и вскормил меня?..

- Да, тебя, то есть безродного сироту. Но если бы он узнал, что ты правнук Аскольдов, - точно так же, как ты знаешь теперь, что прадед его истребил весь род твой, - если б это подозрение коснулось только души его, сказал ли бы он тогда: «Нет, я никогда не соглашусь умертвить Всеслава! Не он ли служил мне верою и правдою, не он ли проливал за меня кровь свою?..» Как ты думаешь, молодец, сказал ли бы это Владимир? Ну что ж ты молчишь?.. Отвечай!

- Я не знаю, - промолвил с некоторым смущением юноша, - что сказал бы Владимир, но знаю, что должен делать я.

- Ты знаешь, что должен делать! - повторил почти с презрением незнакомый. - Ты - незрелое дитя, младенец, воспитанный слабою женою!.. Владимир научил тебя владеть мечом, но мог ли он, хотел ли возвысить твою душу, наполнить ее любовью к твоим безвестным предкам, приучить с младенчества ненавидеть их врагов? Говорил ли он рабу своему, что сын, который не желает отомстить за отца, не достоин наследовать его имя; что зло за зло, кровь за кровь - есть единый, непреложный закон для всех благородных витязей? Всеслав, - продолжал незнакомый, устремив на юношу взор, исполненный глубокого прискорбия, - я свершу мой обет; но кто насыплет над этою убогою могилою высокий холм? Кто отправит достойную тризну над забытым прахом злополучного Аскольда?.. О, дитя несчастия, взлелеянное на руках моих! О, сын добродетельной Судиславы! Неужели разгневанные боги обрекли в тебе одном на вечное рабство весь род Аскольдов?.. Неужели... страшусь и помыслить... Всеслав, сын Веремидов, бесстрашный на одних игрушках богатырских, не смеет обнажить меча за правое дело и, чтоб прикрыть чем-нибудь свое малодушие, говорит о благодарности, тогда как не благодарность, но подлый страх и робость наполняют его душу?

Голубые очи юноши засверкали; он отступил назад и обнажил до половины свой меч, но почти в то же самое мгновение, опустив его опять в ножны, сказал:

- Я прощаю другу отца моего это обидное подозрение, но если б кто-нибудь другой...

- И всякий другой на моем месте, - прервал незнакомый, - усомнился бы в твоем мужестве. Кто, вместо того чтоб отомстить за пролитую кровь своих предков, твердит о благодарности и милосердии, тот не воин, а робкая жена или малодушный христианин - это одно и то же. Послушай, Всеслав, быть может, внимая речам моим, ты думаешь: «Не безумный ли он? Что могут сделать два человека, без сообщников, без войска, восставая против могучего владыки всей земли Русской?» Так знай же, Всеслав, что, при одном известии о смерти Владимира, многочисленные полчища печенегов ворвутся в пределы киевские; что русское море покроется греческими кораблями; что храбрый косожский князь Редедя, предводительствуя своими крылатыми полками, пронесется вихрем через царство Тмутараканское и раскинет шатры свои в заповеданных лугах княженетских и что бранный крик этой бесчисленной рати сольется в одно общее восклицание: «Да погибнет сын Святослава и княжит в великом Киеве Всеслав, правнук Аскольдов!»

Увлекающий жар, с каким говорил незнакомый, огонь, который пылал в глазах его, эти слова, исполненные уверенности и силы, поколебали наконец твердую решимость юноши. Помолчав несколько времени, он сказал:

- Веремид, ты напрасно обольщаешь себя ложною надеждою: если б я и согласился восстать против Владимира, если бы успех увенчал мое правое дело, то и тогда могу ли я быть государем великого Киева? Что значит название князя без любви народной? А возведенный в это достоинство тобою, я сделаюсь ненавистным для всех киевлян. Твое ужасное имя, неразлучное с моим...

- Да оно-то и будет тебе верным средством к приобретению народной любви, - прервал с живостью незнакомый. - Послушай, Всеслав, - продолжал он вполголоса, - когда все будет кончено, когда, провозглашенный князем Киевским, ты выйдешь на площадь пред храм Перунов давать суд по правде своим подданным, прикажи тогда привести меня пред ясные твои очи: я объявлю при всех настоящее мое имя, и ты вели казнить меня на лобном месте, как подлого предателя и злодея. О, верь мне, Всеслав, - одно это уже навсегда привяжет к тебе сердца всех киевлян! Они любили Ярополка, и тот, кто отомстит за смерть его, будет их отцом и благодетелем.

- Как, - вскричал Всеслав, вне себя от удивления, - ты хочешь, чтоб я для утверждения моей власти предал тебя в руки палача?..

- Чему же ты дивишься?.. - прервал хладнокровно незнакомый. - Да для чего же я и живу на этом свете? Если только по приказанию твоему поведут меня на казнь, то будь спокоен, Всеслав, - мгновение, в которое я преклоню на плаху главу мою, вознаградит меня за все претерпенные бедствия. О, как сладостно мне будет умереть с мыслью, что правнук Аскольда пирует за княжеским столом Владимира, что я возвратил ему наследие отцов его и, придав себя позорной казни, свершил до конца мой земной подвиг!

В эту самую минуту что-то похожее на глухой, однообразный топот пронеслось по воздуху и звуки каких-то невнятных речей слились с тихим ропотом Днепра. Незнакомый стал прислушиваться; вдруг взоры его помутились, побледневшие губы задрожали, волосы стали дыбом.

- Так, - сказал он прерывающимся голосом, - это вы, неоплаканные, неотомщенные тени! Это ваш радостный и прискорбный ропот! Чу! Слышишь ли, как застучали кости в истлевшем гробе твоего прадеда? Слышишь ли этот глубокий подземный стон?.. Пробудись, о, пробудись, Аскольд! Твой правнук здесь, у твоей могилы... Час мщенья наступил... меч занесен!.. Гибель за гибель, кровь за кровь!..

- Отмщаяй, от господа обрящет отмщение... - раздался едва внятный шепот.

Всеслав оглянулся: кругом не было никого, и только звуки тихих речей от времени до времени раздавались в отдалении.

- Всеслав! - продолжал с возрастающим жаром незнакомый. - Всеслав, еще мгновение - и будет поздно!.. Клянись над могилою твоего прародителя исполнить заповеданное тебе отцом и матерью! Клянись в непримиримой вражде к Владимиру и всему его потомству!..

Всеслав не отвечал ни слова; он смотрел пристально на развалины и, казалось, не слышал речей Веремида.

- Ты молчишь? - вскричал незнакомый. - Ты колеблешься?.. Сын бездушный и недостойный потомок Аскольда!.. О, да будет проклят час, в который ты стал слугою Владимира! Да будут прокляты воспитавшие тебя подлым рабом! Да будут прокляты сами боги, ожесточившие твое сердце!.. Да, я проклинаю их!..

В эту самую минуту в развалинах раздался тихий и согласный клир.

- Чу! Что это? - спросил вполголоса незнакомый.

- Разве не слышишь? - сказал Всеслав. - Ты проклинаешь твоих богов, а они благословляют своего господа: это христиане.

Незнакомый нахмурил свое густые брови.

- Я и позабыл, - сказал он, - что здесь сходбище этих бродяг и нищих. Проклятые полуночники! Не слушай их, Всеслав!

Но Всеслав, по какому-то безотчетному побуждению, сделал уже несколько шагов к развалинам.

Вдруг яркий луч света блеснул в одном из заглохших травою окон разрушенной церкви, вся внутренность развалин осветилась - и Всеслав мог без труда различить, посреди небольшой толпы богомольцев, стоящую на коленях деву в голубом покрывале.

- Это она! - вскричал юноша.

- О ком ты говоришь? - спросил с удивлением незнакомый.

- Так это она - это Надежда!

- Безумный! Куда ты? - сказал незнакомый, загораживая ему дорогу.

- Оставь меня! - вскричал юноша, отталкивая Веремида.

Он побежал к самому окну. Глубокое молчание царствовало внутри разоренного храма, и один только тихий голос иерея раздавался под ветхим сводом горнего места: он молился о великом князе Киевском

- Пойдем отсюда, - сказал глухим голосом незнакомый, - я не хочу долее осквернять мой слух их безумными мольбами. Подлые рабы: Владимир презирает и гонит их, а они молятся о его здравии!

- А я! - прервал с живостию Всеслав. - Я вскормлен Владимиром - он не презирает, а любит меня он не гонитель, а государь и благодетель мой! И ты хочешь, чтоб я восстал против него?.. Нет, нет, никогда!

- Всеслав! - вскричал грозным голосом незнакомый

- Да, Веремид, - продолжал юноша, - когда господь не судил мне владеть Киевом по праву наследства, когда попустил чуждому государю завладеть достоянием моих предков, то да будет его святая воля! Не мне восставать против судеб его, не мне быть судьею Владимира, один бог карает венценосцев. Слушай, Веремид: здесь, пред храмом истинного бога, я отказываюсь навсегда от прав моих: не хочу участвовать в твоих преступных замыслах. Служить верой и правдой моему благодетелю и быть сыном добродетельного Алексея - вот все, чего жаждет душа моя!

- Как, ты хочешь лучше остаться безвестным сиротою?!

- Да!.. Если я не могу назваться правнуком Аскольда без того, чтоб не изменить чести и добродетели, то с радостью остаюсь безродным сиротою, которого государь, великий князь Владимир почтил названием своего отрока.

Неподвижный как истукан, бледный как смерть стоял незнакомый против Всеслава, устремив свои пылающие взоры на юношу, он, казалось, готов был одним взглядом превратить его в пепел. Несколько раз невнятный глухой ропот вырывался из груди его; проклятия, угрозы, слова мщения и гибели теснились на полуоткрытых устах его, и судорожная дрожь пробегала по всем его членам. Наконец он победил этот первый порыв своей неукротимой души; на лице его изобразилось не спокойствие, но какое-то холодное, мертвое равнодушие.

- Ну что ж, верный слуга Владимира, - сказал он с улыбкою, исполненною презрения, - о чем ты задумался? Иль ты не хочешь выслужиться пред твоим господином?.. Выдавай меня руками своему государю и благодетелю, влеки на позорную казнь! Но, может быть, ты боишься меча моего? - продолжал незнакомый, бросив его на землю. - Так вот он, у ног твоих! Иль нет - я и без оружия тебе не под силу! Ступай, беги, приведи сюда Владимировых воинов: я обещаю тебе не сойти с этого места. Только послушай, Всеслав: если не скоро найдут палача, возьмись уж ты сослужить и эту почетную службу! Да смотри, молодец, не осрамись! Стыдно будет тебе, воспитаннику Владимира, если рука твоя дрогнет, когда я, кладя мою голову на плаху, скажу тебе: «Ну что ж, правнук Аскольдов, чего ты медлишь? Не томи верного слугу твоего прадеда! Потешай своего господина, упивайся вместе с ним кровью того, кто называл родителя твоего другом, кто был сам вторым отцом твоим!»

- Я не ищу головы твоей, - сказал твердым голосом Всеслав, - даю тебе семь дней сроку, чтобы удалиться навсегда от пределов киевских; но знай, что по истечении сего времени я открою все Владимиру, - и тогда пеняй на себя, если ничто уже не укроет тебя от его поисков. Прощай!

Сказав эти слова, Всеслав пошел скорыми шагами вдоль стены церкви и скрылся посреди ее развалин...

Несколько минут стоял незнакомый молча на одном месте.

- Нет, - прошептал он наконец, - нет, этого я не ожидал! Злополучный род! Итак, не истощилась еще над тобою вся злоба враждебных небес!.. Эти подлые рабы греков... да, они, этот Алексей и дочь его - они развратили сердце этого неопытного юноши!.. Христиане, христиане! - продолжал незнакомый, заскрежетав зубами. - Ты прав, Богомил: смерть всем христианам! Пусть гибнут все: и старики, и жены, и малые дети!.. Лицемеры!.. Этот ребенок любит Надежду... Быть может, она, наставленная отцом своим, успела уже подавить в душе его все благородные помыслы; быть может, он уже христианин!.. О, ты счастлив, Веремид!.. Ты не знаешь своего позора, ты не видишь, как сын твой лобызает руку какого-нибудь презренного чернеца... преклоняет колена перед изображением чуждого бога и помышляет не о чести своей, не о славе своих предков, но о посте, молитве и покаянии!.. Вот еще один из этих развратителей! - прибавил вполголоса незнакомый, подымая свой меч.

В самом деле, кто-то, пробираясь тайком вдоль развалин, остановился шагах в десяти от незнакомого и спрятался за толстый дуб, под тенью которого заметны были остатки двух или трех надгробных камней.

- Но чего он хочет? - продолжал незнакомый. - Зачем прячется за этим дубом?.. Мне кажется, он смотрит на меня... Кто ты? - вскричал он, подбежав к этому любопытному прохожему и схватив его за ворот. - Зачем ты здесь?

- Зачем?.. Как зачем?.. - сказал испуганным голосом прохожий, стараясь вырваться из рук незнакомого

- Ты бездельник!

- Что ты, что ты, молодец!

- За кем ты здесь присматриваешь?

- Ни за кем, право, ни за кем! Да пусти меня!

- Ты лжешь!.. Кого тебе надобно!

- Никого, ей-же-ей, никого!

- Ты христианин?

- Кто, я?!! - отвечал запинаясь прохожий - То есть я?..

- Ну да?

- Христианин, христианин!..

- Итак, я не ошибся! - сказал грозным голосом незнакомый. - Ты из числа этих развратителей?..

- Нет, нет, господин честной, я солгал - я не христианин! Чтоб с места не сойти, право, не христианин!

- Но мне кажется... Неужели?.. Этот голос... Говори, кто ты?

- Я?.. Не погневайся, молодец: я княжеский ключник...

- Вышата? - прервал с живостию незнакомый.

- Нет, нет, не Вышата... Право, не Вышата!.. Да пусти меня!

- Ты опять солгал. Но не бойся и посмотри на меня хорошенько: мы старые приятели...

- Как так?..

- Да неужели ты забыл того, к кому присылал тебя Владимир, когда брат его княжил в великом Киеве? Вот я так помню, как ты уговаривал его любимого воеводу выдать руками Ярополка, как сулил ему и милость княжескую, и богатые поместья, дарил серебром и золотом.

- Которого он не взял? - подхватил ключник. - Как забыть такую диковинку!.. Ах, батюшки-светы! Неужели то в самом деле?.. Ну, так и есть... так, так, это ты!.. А я думал, что тебя, сердечного, давно уже и в живых нет.

- Что ж делать, брат: живуч! А, чай, вашему князю куда бы хотелось...

- Что ты, что ты, молодец?.. Да знаешь ли, что тебя везде отыскивали?..

- Я думаю.

- И когда нигде не нашли, так наш государь великий князь больно призадумался.

- Вот что!

- Право, так! Да если б ты к нему явился, так он осыпал бы тебя дарами.

- В самом деле?

- Ты был бы у него первым человеком.

- Нет, брат Вышата, - предателей награждают не честью, а золотом; а уж ты знаешь, что я до него не охотник. Я изменил Ярополку для того, что хотел услужить Владимиру, а не пришел просить награды, затем чтоб сберечь на плечах голову. Ведь живую-то улику никто не любит... Да что об этом говорить!.. Скажи-ка мне, старый приятель, правда ли, что ты в большой милости у князя Владимира?

- Да, государь меня жалует, - сказал Вышата, поглаживая с важностью свою бороду.

- Правда ли, что кроме княжеского погреба у тебя есть на руках кой-что еще другое?

Вышата улыбнулся с довольным видом.

- Так это правда?.. Ну, брат, поздравляю! Да знаешь ли, что это препочетная служба.

- Эх, любезный, кто и говорит: почет велик, да проку мало.

- Как так?

- Да так, худые времена, приятель. Бывало, наш государь любил позабавиться; а теперь не только на других прочих, да и на Рогнеду прекрасную глядеть не хочет. Что ты будешь делать? А на ту беду и красавицы-то все перевелись в Киеве. Говорят, будто бы в Греции их много: уж не съездить ли мне в Византию?

- Зачем так далеко? - прервал незнакомый. - Постой-ка... да, точно так: она молода, прекрасна... Послушай, Вышата, я не вытерпел, чтоб не побывать еще хоть раз тайком на моей родимой стороне, но дней через пять отправлюсь совсем на житье в Византию.

- И не побываешь у великого князя?..

- А зачем? Разве для того, чтобы напомнить ему о брате?.. Нет, Вышата, этим его не развеселишь. Я советую и тебе не говорить обо мне ни слова; пусть знаешь ты, один, что я был на моей родине и простился навсегда с Киевом. Но прежде моего отъезда, так и быть, сослужу еще службу Владимиру и выкуплю тебя из беды.

- Чу! Что это? - прервал Вышата.

Тихие голоса запели снова в развалинах.

- Опять! - сказал с досадою незнакомый. - Уйдем отсюда, Вышата! Погоди, авось мы приложим тебе голову к плечам!

- А разве ты заметил где-нибудь?..

- Да, да! - прервал Веремид, уводя с собою ключника. - Уж не Рогнеде чета! Мало ли где я бывал, а такой красавицы сродясь не видывал!

- Ой ли?.. Да где же она?

- А вот пойдем прогуляемся по берегу Днепра, так я тебе все расскажу.

Незнакомый и Вышата спустились по крутой тропинке с утеса и, пройдя несколько шагов по песчаной косе, скрылись за рыбачьи хижины, которыми в этом месте усеяны были берега Днепра.

IV

Рано поутру, на другой день после Усладова праздника, в одной из частей Киева, прилегающих к Подолу, двое горожан сидели на завалине подле ворот небольшой хижины. Один из них - седой старик с румяным и здоровым лицом, другой в самых цветущих годах жизни, но бледный, худой и, по-видимому, изнуренный болезнью или тяжкою душевною скорбью.

- Каков-то лов будет сегодня, - сказал старик, посматривая на облачные небеса, - а вчера господь благословил труды наши: на меня одного досталось два осетра да пол-сорока стерлядей; и сегодня поутру все с рук сошли, и все почти забрали для верховного жреца Богомила. Видно, он пир какой затевает. А ты сбыл ли свой товар, Дулебушка?

- Какой товар? - спросил молодой человек, продолжая смотреть задумчиво в ту сторону, где синелся вдали дремучий бор, коим поросли живописные берега Лыбеди.

- Вестимо какой! Ведь мы тебя рыбой не заделили.

- Я позабыл ее на берегу, - отвечал Дулеб. - Что это, дедушка, - продолжал он, - виднеется там вдали? Ведь это село Предиславино?..

- Эх, дитятко, нехорошо! - прервал старик, покачивая головою. - Стыдно и грешно презирать дар божий, а и того грешнее - предаваться отчаянию и не радеть ни о теле, ни о душе своей. Скажи-ка, Дулебушка, почему ты вчера в полночь не был на молитве, вместе со всеми православными?

- Виноват, дедушка, - я был далеко, позамешкался и, как пришел, так не застал уже никого.

- Да где же ты был?

- На Лыбеди.

Старик поглядел с состраданием на Дулеба и, помолчав несколько времени, сказал:

- А зачем ты был на Лыбеди?

- Зачем?.. - повторил молодой человек. - А бог весть зачем. Я почти всю ночь проходил кругом села Предиславина, смотрел издалека на княжеские палаты. В одном тереме светился огонек: «Может статься, - думал я, - в нем сидит моя Любашенька!» В другом, у открытого окна, кто-то распевал заунывные песенки: «О ком воркуешь ты, горлинка сизокрылая? - говорил я, прислушиваясь. - Не о твоем ли горемычном голубчике?» Ах, дедушка, мне казалось, что я слышу голос моей Любашеньки!.. Касаточка ты моя... сердечная!.. Бывало, и ты певала веселые песенки, бывало, и я в круглый год слезинки не выроню!

Дулеб закрыл лицо руками и замолчал.

- Послушайся меня, - сказал старик, - не ходи на Лыбедь. Ведь что прошло, того не воротишь. Подумай-ка хорошенько: разве твоя Любаша не могла умереть!

- Тогда бы, дедушка, я стал ходить на ее могилу.

- Эй, дитятко, дитятко, не сносить тебе головы! Ну если заметят, что ты шатаешься по ночам вокруг села Предиславина?..

- Так что ж? Меня убьют?.. Дай-то господи, один бы уж конец?! Ведь я христианин и сам на себя рук не наложу, а жить мне становится куда тошно; видит бог, тошно, дедушка!

- Полно, парень, что ты: иль не хочешь и на том свете увидаться с твоей Любашею? Ведь отчаяние - смертный грех, дитятко! Спроси-ка об этом у отца Алексея... Ах, батюшки-светы, да я и позабыл, окаянный!.. Полно, еще жив ли он, наш кормилец?

- Как, дедушка, что ты говоришь?

- Так ты не знаешь, что вчера было?.. Еще служба у нас не совсем отошла, как вдруг, откуда ни возьмись, целая ватага княжеских воинов, да все-то пьяные, шасть к нам в гости!.. Вот мы - кто куда попал, а отец-то Алексей не только не хотел бежать вместе с нами, а пошел еще навстречу к этим буянам уговаривать их да приостановить, чтоб дать нам всем убраться подобру-поздорову. Сходил бы ты сегодня к нему, Дулеб, да проведал: здоров ли он, наш батюшка?.. А навряд: если эти разбойники и не до смерти его прибили, то уж, верно, изувечили.

Дулеб приподнялся с завалины.

- Погоди-ка, - продолжал старик, - зайди прежде к соседу нашему, Феодору?.. Ты знаешь, где он живет? Вон видишь дом, с высоким-то помостом на четырех столбах?.. Чай, он нынче чем свет ходил проведать отца Алексея. Вот, Дулебушка, христианин-то - не нам, грешным, чета! Говорят, и денно, и нощно стоит на молитве. Постой-ка, постой! Что это такое?.. Посмотри: никак, у ворот его стоят воины?.. Ахти, батюшки! Ну так и есть - с копьями... в кольчугах... Да это, никак, храмовая стража!.. Что за притча такая?.. Уж не взъелся ли на него за что-нибудь жрец Перунов Богомил?.. Избави, господи!.. Я слышал, что он на него давным-давно зубы грызет...

Говоря эти слова, старик вместе с Дулебом пошли к высокому бревенчатому дому, подле которого стояли на страже два воина.

- Доброго здоровья, господа честные! - сказал старик, поклонясь низенько ратным людям и идя прямо в ворота дома.

- Прочь! - закричал грубым голосом один из воинов.

- Что так, молодец? - Не велено входить. - А выходить можно?

- Нет!

- А не знаете ли, господа честные, ради чего отдан этот приказ?

- Узнаешь, как придут за хозяином... Да проходи, добро - мы с вашею братею растабарывать-то не больно любим.

- Дулебушка, - сказал вполголоса старик, - побежим на площадь к княжескому двору: не узнаем ли там чего-нибудь.

Как в ненастную погоду ревет и бушует широкий Днепр, так волновался и шумел народ вокруг Перунова капища и высоких чертогов княжеских. Вся площадь, покрытая густыми толпами любопытных, походила на обширное торжище. Византийские гости и богатые купцы киевские раскидывали шатры и выставляли напоказ свои заморские дорогие товары. Торгующие напитками и съестными припасами строили на скорую руку лубочные балаганы; в одном месте выкачены были бочки с медом; в другом, за деревянными прилавками, стояли огромные кади с олуем[1], по обеим сторонам главного притвора Перуновой божницы расположена была многочисленная стража; храмовые прислужники и жрецы суетились внутри капища - одним словом, все возвещало наступление необыкновенного торжества, причина которого была еще не известна народу.

На одной из ступеней широкого крыльца, ведущего в любимый княжеский терем, сидел молодой человек, прекрасной и благородной наружности. Одежда его была из дорогой греческой камки. Он держал в одной руке музыкальный инструмент, похожий на лютню или ручную четырехструнную арфу, и смотрел задумчиво на волнующийся народ; но, казалось, не замечал и даже не видел окружающих его предметов: он носился мыслью по синему морю, омывающему крутые берега угрюмой Норвегии, взлезал на утесистые скалы и прислушивался к шуму горных потоков своей родины.

Плененный Владимиром, который в один из своих морских походов с варягами приставал к западным берегам Норвегии, он не жил, а чахнул на чужой стороне. Напрасно великий князь осыпал его дарами: с каждым днем взоры несчастного певца становились мрачнее и мрачнее; изредка только блистали они огнем вдохновения, и живые струны его молчали по целым дням. Вещий скальд Фенкал был любимцем Владимира: он ел со стола государева, одевался с плеча его, разделял все его забавы и потехи молодецкие, ему завидовали бояре знатные и витязи знаменитые, а бедный певец сохнул от печали и не знал веселых дней. Ему было душно в позлащенных чертогах княжеских, он тосковал о мрачных небесах своей отчизны, о своих неприступных горах, о непроходимых дебрях, об обширных озерах и даже о своей тесной хижине. Там, свободный сын дикой Скандинавии, он пел, когда желал, а здесь, отторгнутый от своей родины, невольник и собственность Владимира, он повиновался не вдохновению, но воле того, кто называл его рабом своим. Бывало, мощный голос его сливался с воем полуночных бурь: он пел о славе древних норманнских витязей; а теперь, тихий и унылый, он выражал одну тоску и скорбь.

Человек пять варяжских воинов подошли к Фенкалу.

- О чем ты призадумался, соловушко великокняжеский? - спросил один из них, ударив его по плечу.

Певец, взглянув на воина, кивнул ему ласково головою, но не отвечал ни слова.

- Уж не тоскуешь ли о светло-голубых очах какой-нибудь красавицы? - продолжал с улыбкою воин.

- Да, Якун, - отвечал певец, - я тоскую об одной красавице, да только она не походит на ваших белолицых девушек. Она неприветлива, угрюмо выглядывает из-за моря синего, любит слушать, как воет ветер меж гор и ревут бури среди лесов дремучих...

- Ай, ай, ай!.. Что ты говоришь? Да как зовут эту суровую красотку?

- У нее много имен, товарищ, а я просто называю ее моею отчизною.

- Вот что! Так ты все еще грустишь по своей родимой стороне. Эх, Фенкал, Фенкал! Кому другому, а тебе как пожаловаться: уж такое ли житье - не житье? Кабы нашему брату было во всем такое довольство, так я бы и ох не молвил.

- Но ты не пленник, а слуга Владимира и оставил охотою свою родину.

- И, Фенкал, не об охоте речь: было бы только житье-то привольное... Да что об этом толковать! Скажи-ка лучше, брат, не знаешь ли хоть ты, что сегодня за праздник такой? Посмотри, народ так и кишит вокруг храма, и торгаши все выползли на площадь; а бочек-то с медом, бочек!.. не хочет ли Владимир задать пир во весь мир?!

- Не знаю, - сказал Фенкал, посматривая задумчиво вокруг себя.

- А не худо бы со вчерашнего-то опохмелиться, - продолжал Якун, - у меня что-то и теперь в голове шумит. Ну, брат Фенкал, натешились мы вчера!.. То-то была попойка! Фрелаф так натянулся, что под конец вовсе с ума спятил: всю ночь проговорил о каком-то оборотне, с которым дня три тому назад дрался не на живот, а на смерть. Он клялся, что видел его вчера между нас, что хотел схватить за ворот, но что чародей ударился оземь, обернулся в серого волка, да и был таков.

- Охота тебе слушать этого пустомелю! - прервал один из воинов. - А кто у вас был вчера Усладом? Уж не опять ли Всеслав?

- Его было выбрали, - подхватил другой, - да сам отказался. Такой спесивый, что и приступу нет! Мальчишка вовсе зазнался! Кабы вы знали, ребята, как он разобидел вчера нашего товарища Икмора!.. Ну, если бы он был не княжеский отрок, дали бы мы ему себя знать!.. Эх, не прежние годы! Да смели ли, бывало, русины задевать нашего брата варяга!.. Бывало, бьешь их сколько душе угодно, а они лишь только кланяются. Нет, ребята, отжили мы наше времечко!

- Да, - прервал Якун, - бывало, берешь на торгу, что хочешь, а теперь за все про все плати.

- А не заплатишь, так потащут тебя к городскому вирнику. Что и говорить - туго пришлось жить нашему брату!

- Да не дразни, пожалуйста! - продолжал Якун. - Делать-то нечего: плетью обуха не перешибешь. Послушай-ка Фенкал, - продолжал он, обращаясь к скальду, - развесели хоть ты нас - что тебе стоит, потешь, спой что-нибудь, мы послушаем твоих песен.

- Моих песен! - повторил Фенкал с горькою усмешкою. - Ах, я давно уже пою одну только песню! Она люба мне, эта песня; да не знаю, полюбится ли вам, товарищи? - промолвил он, принимаясь за свою арфу.

Как бессильный ропот умирающего тихо потрясает воздух, когда последний вздох вылетает из груди его, так застонали струны под вещими перстами скальда. Устремив неподвижный взор на черные тучи, которыми подернута была вся северная сторона небосклона, он запел унылым и сладкозвучным голосом:

Где вы, глубокие долины,

Родные горы и поля,

Леса дремучие, и море,

И тихий кров моих отцов?

Увижу ли тебя, о, Берген -

Страна и славы, и певцов,

Отчизна витязей могучих,

Свободных Севера детей?

Давно ль и ты, Фенкал, был волен,

Как наши дикие орлы.

Как легкий ветер полуночный,

Свободно вьющий средь гор?

Давно ль под сосной вековою

Певец с родными пировал,

Иль на верху скалы прибрежной

Гремел его могучий глас?

Он пел - и бури умолкали,

Дремало море в берегах,

И не шумел поток гремучий,

И ветер буйный засыпал;

И девы Скании младые

Толпилися вокруг певца,

И старцы мудрые внимали

Его и песням и речам...

Фенкал остановился; тихо зазвучали струны, и скальд повторил трепещущим голосом:

Где вы, глубокие долины,

Родные горы и поля,

Леса дремучие, и море,

И тихий кров моих отцов?

С каждым стихом голос его слабел, дрожащие пальцы с трудом пробегали по звучным струнам; напрасно Фенкал старался заглушить рыдания в стесненной груди; напрасно глотал свои слезы: они прорвались и хлынули рекою из потупленных очей его. Несколько минут продолжалось молчание. Вдруг вещий скальд поднял поникшее чело свое, отряхнул назад густые кудри и ударил снова по струнам. Слезы не текли уже по бледным щекам его, но какая-то мрачная безнадежность изобразилась в его мутных и диких взорах; он запел:

Нет, нет, певец, уж не увидишь

Свою родимую страну,

И дева гор возненавидит

Раба, живущего в плену!..

В плену!.. О, радости святые,

Надежды все... всему конец!

Порвитесь, струны золотые,

Умолкни навсегда, певец!

Фенкал замолчал. Тихо затрепетали струны, и последний звук их замер под онемевшею рукою певца.

- Хорошо, Фенкал, - сказал Якун, - хорошо, да только ты этим пением никого не развеселишь. Вот однажды ты пел в гриднице великокняжеской о подвигах твоих предков; я стоял тогда на страже у дверей - как теперь помню, у меня под конец твоей песни так молодецкая кровь в жилах разыгралась, что я чуть-чуть было не вцепился в волосы моему товарищу: ну хоть с кем-нибудь, да только бы подраться. Вот это пение!

- Нет, Якун, - прервал скальд, - ты не знаешь моих песен и не слыхал моего голоса. Иль ты думаешь, что соловушка в клетке поет и тем же голосом и о том же, о чем певал в густой дубраве, перепархивая по воле с ветки на ветку и перелетая на свободе из одной рощи в другую? Нет, товарищ, чтоб оживить дела моих предков, чтоб вызвать их из чертогов Одена и заставить отряхнуть могильный прах веков с туманных одежд их, чтоб раздуть потухший пламень в одеревенелых сердцах ваших, напомнить вам о славе покинутой вами отчизны, - о, для этого не нужны вещему скальду ни богатые одежды, ни золотые кубки с вином византийским: ему надобно подышать воздухом своей родины, посидеть на могильном кургане отцов своих, поспорить с бурями на родных морях, искупаться в утреннем тумане на вершинах снежных гор и, возвратясь под тихий кров свой, сказать: «Я дома!»

- Да разве у тебя здесь нет дома? - прервал Якун. - Разве государь великий князь не пожаловал тебе высоких хором на Днепре, с двумя теремами, с усадьбою и с таким богатым поместьем, какого, верно, все твои предки и во сне не видывали?

Фенкал поглядел с сожалением на варяга и, не отвечая ни слова, облокотился задумчиво на свою арфу.

В числе слушателей, которые окружали певца, шагах в пяти от него, стоял высокий мужчина в грубой, но опрятной одежде; он не походил на простого гражданина: длинный нож, заткнутый за его поясом, колчан со стрелами, высокий лук, на который он опирался, а более всего неустрашимый и воинственный вид отличали его от толпы мирных горожан, кои, не смея подойти поближе к скальду, теснились вокруг стен храма и слушали его издалека. Этот высокий мужчина, заметив, что Якун и другие варяжские воины, разговаривая меж собою, поотдалились от Фенкала, подошел к нему и сказал вполголоса:

- Не погневайся, добрый молодец, если я попрошу тебя спеть еще раз эту песенку: она мне пришлась больно по сердцу.

- А разве и ты так же тоскуешь о своей родине? - спросил Фенкал, взглянув с участием на незнакомца.

- О родина! - повторил с мрачным видом высокий мужчина. - Нет, Фенкал, моя доля хуже твоей: тебе хоть есть о чем потосковать, а мне и поплакать-то не о чем!

- Как, - вскричал певец, - да разве у тебя вовсе нет отечества?

- Будет, может статься, а теперь... да не обо мне речь. Послушай, Фенкал, я видел тебя года два тому назад: куда, ты с тех пор переменился?! Ты был тогда весел, румян, здоров и красовался как маков цвет на зеленом лугу!

- Я надеялся тогда, что Владимир возьмет за меня выкуп.

- Надеялся! Плохо же ты его знаешь. Нет, молодец, попадись только в лапы к этому медведю, а уж живой из них не вырвешься! Ему нет нужды, что ты зачахнешь на чужой стороне, что у тебя остались на родине, быть может, отец и мать, жена и дети, - какое ему до этого дело! Был бы при нем скоморох, чтобы забавлять его, когда он распотешится со своими витязями.

- Скоморох! - повторил с негодованием Фенкал.

- Да неужли ты думаешь, - продолжал хладнокровно незнакомый, - что Владимир отличает тебя от прочих гусляров, которыми набиты его княжеские чертоги? Нет, Фенкал, на твоей родине и князья и витязи знаменитые чтят, как равных себе, и братаются с вещими скальдами, а здесь их кормят, только посытнее других челядинцев. Ведь для Владимира что борзый конь, что резвый пес, что голосистый певец - все едино! У него красивых коней кормят ярою пшеницею, на резвых псов надевают серебряные ошейники, а на вашу братию, певцов, кафтаны из дорогой камки - вот и все тут. Правда, Владимир до сих пор еще ни коням своим, ни псам поместьев не раздавал, да почему знать, авось придет и их черед.

Бледные щеки Фенкала вспыхнули; он схватил за руку незнакомца и сказал тихим голосом:

- Ты правду говоришь, товарищ! Певец, который охотою согласился служить Владимиру, недостоин называться скальдом, точно так же как и тот, который, попав к нему в неволю, утешится, променяет свою хижину на его позлащенные чертоги и не умрет от тоски по своей родине.

- Умереть-то всегда успеешь, - прервал незнакомый, - руки на себя не подымутся, так в Днепре есть омуты. Да уж это последнее дело: надобно прежде не в том, так в другом удачи попытать. Правда, уйти-то отсюда трудненько: вишь как этот чужехват Владимир локти-то поразодвинул, - куда ни погляди, все его да его. Родина твоя, как я слыхал, больно далеко отсюда: говорят, по самый край земли, - так и без погони не скоро туда доберешься; а теперь, как разошлют во все стороны гонцов да велят о тебе клич кликнуть, так, вестимо дело, не дойдешь до дому.

- О, я не сомневаюсь, - прервал Фенкал, - одна только смерть избавит меня от этого ненавистного рабства.

- И я то же думаю: конечно, смерть, да только чья?

- Как чья?

- Ну да! Неужли то тебе и в голову не приходило: что, если умрешь не ты, а Владимир?..

- Владимир? - повторил с удивлением скальд.

- А что?.. Уж не думаешь ли ты, что он два века проживет?

- Но он еще в самой силе и поре своей...

- Да разве только одни старики умирают?.. Слыхал ли ты, Фенкал, о прежних киевских князьях Аскольде и Дире?

- Слыхал.

- Так знаешь, чай, что и они были в самой силе и поре, когда отправились на житье к своим предкам.

- Но их умертвил предательски Олег.

- А разве правнука-то его убить никто не может?

- Что ты говоришь? - вскричал с приметным испугом Фенкал.

- Ничего. Эка диковинка, подумаешь! - продолжал спокойно незнакомый. - Добро бы кто-нибудь рода знаменитого, а то рабынич, сын ключницы Малуши, прибрал к рукам всю землю Русскую да и в ус себе не дует: попивает с своими витязями да потешается песнями знаменитого скальда Фенкала, который, живя в неволе, позабыл и то, что люди не всегда своею смертию умирают. То-то и есть - видно, золоченые-то цепи таскать не тяжело!.. Да что из пустого-то в порожнее пересыпать! Прощай, молодец, и так я с тобой заболтался! Видишь, народ собирается вокруг княжеских палат: может статься, Владимир сегодня хоть в окно выглянет, так мне хочется вместе с другими крикнуть: «Да здравствует наше красное солнышко, наш батюшка великий князь!»

- Постой! - вскричал Фенкал. - Скажи мне...

- Что тебе сказать? Русскую поговорку, что ль?.. Изволь: «Глупый свистит, а умный смыслит». Прощай, добро!

Сказав сии последние слова, незнакомый подошел к толпе варяжских воинов, которые, теснясь вокруг одного из своих товарищей, казалось, слушали его с большим вниманием.

- Да полно, так ли, Икмор? - говорил Якун. - От кого ты это слышал?

- От жреца Лютобора - ему как не знать. Вот до чего мы дожили, товарищи! Если б на родине узнали, что мы разиня рот смотрим, как над нами здесь ругаются, и не смеем рук отвести, - так и жены-то бы наши сгорели от стыда. Слыхано ли дело: приносить в жертву природного варяга! Да разве мы за тем покинули наши домы, чтоб эта козлиная борода, Богомил, выбирал из нас, как из стада баранов, любую жертву? Да и кому же: добро бы нашему богу Одену, а то какому-то деревянному болвану с золотыми усами[2], перед которым и шапки-то снять не хочется.

- А я слышал о сыне какого-то Феодора, - прервал один из воинов.

- Экий ты братец! - подхватил Икмор. - Да ведь этот Феодор был нашим десятником; он природный варяг и прежде не так назывался.

- Э, знаю, знаю! - закричал Якун. - Да он уж года два не служит в нашей дружине.

- Так что ж? Разве только тот и варяг, кто не скидает шелома да мерзнет по зимам у дверей великокняжеских? Эх, братцы, дали мы волю этим русинам! Глядите-ка, сколько их высыпало на площадь, а все ведь затем, чтоб над нами смеяться: чай, все уж знают, что сегодня приносят в жертву варяга. Вот уж, ничего не видя, смотрите, как этот долговязый, глядя на нас, ухмыляется. Чему ты зубы-то скалишь? - продолжал Икмор, обращаясь к незнакомому, который, завернувшись в свою верхнюю одежду, стоял позади варяжских воинов и улыбался, слушая их разговор. - Экий леший проклятый! Над кем ты смеешься?

- Да не погневайтесь, господа честные, - над вами, - отвечал спокойно незнакомый.

- Как над нами?.. Ах ты неотесанный болван! - вскричал Икмор. - Да к роже ли тебе смеяться над варяжскими витязями?

- А как же не смеяться-то!.. - сказал хладнокровно незнакомый. - О чем вы сошлись горевать?.. Эх, молодцы, молодцы - «снявши голову, о волосах не плачут». Вольно ж вам было сглуповать да отпустить в Византию ваших товарищей. Много ли вас теперь осталось? Ребятушки киевские шапками закидают. Нет, господа, Владимир-то себе на уме: смекнул, что с вами ладу не будет, если он не рассует вас по разным местам. То-то и есть! Говорят: «Русский человек задним умом крепок», а поглядишь - так и варяги-то не дальше нашего видят.

- А что, братцы, - сказал Якун, - ведь этот пострел дело говорит: кабы мы сами не сплоховали... Да кто ты таков, - продолжал он, обращаясь к незнакомому, - и откуда родом?

- Не бойтесь - я не здешний, со мной говорите смело: в донос не пойду.

- Да ты, никак, ратный человек? - спросил один из воинов.

- Вот то-то и есть! Кому другому, а мне как не пожалеть о вас? Храбрые варяжские витязи, сподвижники Святослава, живут в таком загоне!.. И то ли еще будет, погодите! Теперь вы все как будто бы по охоте служите, а придет время - станете служить из-под палки.

- Из-под палки! - вскричал с негодованием Икмор.

- Да, не погневайтесь! И теперь у вас старшими-то все русины, а вот еще годок-другой, так и десятника ни одного из варягов не будет.

- Клянусь Геллою, - прервал Икмор, - я лучше соглашусь умереть!..

- И, полно, молодец, - привыкнешь! Да что вы толкуете, товарищи? Чтоб с вами Владимир ни делал, а случись с ним какая невзгода, так вы первые за него грудью станете.

- И не хочешь, а станешь! - сказал Якун. - Делать-то нечего: если уж мы ему служим...

- А зачем же вы ему служите, коли он вам нелюб?

- Зачем? Да куда же нам деваться? Чтоб не вернуться с пустыми руками домой, так надобно же какому-нибудь государю служить.

- Так что ж? Разве Владимир один роду княжеского на белой Руси? Иль не промыслите себе князя по сердцу? Эх, братцы, братцы, была бы только у вас охота, а за князем дело не станет.

Испуганные этим неожиданным предложением, варяги, поглядев робко вокруг себя, устремили удивленные взоры на незнакомого, который, облокотясь на свой лук, смотрел на них спокойно и как будто бы не замечал их удивления.

- Смотри-ка, Дулебушка, - сказал один седой старик молодому детине, с которым он уже несколько времени стоял в двух шагах от толпы воинов, - никак, это тот самый разбойник, что третьего дня, помнишь, у пристани подъезжал к нам в челноке? И речи те же самые! Тогда он хотел помутить нас, а теперь смущает ратных людей против великого князя. Уж в самом деле, не ятвяги ли его подослали? Да что ж он это, проклятый, средь бела дня, на площади?.. Иль на него управы нет?.. Эй, молодцы! - продолжал старик, подойдя к большой толпе граждан, посреди которой блистали стальные шеломы киевских воинов. - Потерпите ли вы, чтоб кто ни есть смущал народ и говорил непригожие речи о нашем государе? Вон видите этого высокого мужчину? Он поносит великого князя Владимира.

- Кто?.. Где?.. - раздались голоса из толпы.

- Ну вот, что стоит с варягами.

Несколько русских воинов и множество граждан кинулись толпою к варягам. Услышав шумные крики, незнакомый обернулся и устремил свой мрачный, но спокойный взор на приближающуюся толпу.

- Вот он! - вскричал старик, указывая на него пальцем. - Хватайте его, ребята!

Незнакомый нахмурил брови и взялся за рукоятку своего ножа.

- Убирайся, покуда цел! - шепнул Якун, выходя вперед и заслоняя его собою.

Незнакомый опустил руку и, подобрав свое верхнее платье, пошел скорыми шагами вниз по улице, ведущей к Подолу.

- Держите его, держите!.. Это разбойник!.. Печенег! - загремели сотни голосов. Вся площадь взволновалась, тысячи любопытных и зевак бросились к тому месту, где раздавались крики бегущих за незнакомым; в одну минуту они были смяты, разлучены друг от друга, смешались с общею толпою и потеряли из виду того, за кем гнались.

- Да что такое?.. Куда бегут?.. Кого ловят? - шумел народ, давя друг друга.

- Держите его, держите! - кричал, запыхавшись, толстый купец.

- Кого держать? - спросил плечистый посадский, стараясь опередить его на бегу.

- Не знаю! - отвечал первый, падая и продолжая кричать. - Держите его, держите!

И вся толпа повторяла с ужасным криком:

- Держите, ловите!.. Он пленный печенег!.. Разбойник!.. Вор!.. Он ограбил храм!.. Зарезал боярина!.. Держите его, держите!

Пользуясь этим общим смятением, незнакомый пробирался спокойно к реке. Он шел по самому краю оврага, или, лучше сказать, глубокой рытвины; промытая весеннею водою, она с половины горы тянулась до самого Днепра и местами была не шире двух сажен, но почти везде вдвое глубже. В ту самую минуту, как незнакомый начинал уже надеяться, что он вне всякой опасности, человек пять киевлян показались вверху улицы; увидев его, они закричали:

- Держите, ловите его!

Он удвоил шаги, но в то же самое время навстречу к нему вышли из переулка старинные наши знакомцы Стемид и Фрелаф. Последний, услыша крик бегущих граждан, заслонил дорогу незнакомому, но, лишь только взоры их встретились, варяг побледнел, отскочил назад, и вскричал с ужасом:

- Это он!

- Что ж ты, Фрелаф? закричал Стемид. - Держи его!

- Держи его! - повторили граждане, подбегая к незнакомому.

- Ага, разбойник, - сказал Фрелаф, отступя еще шага два, - попался! Хватайте его, братцы, хватайте! Да скрутите хорошенько!

Но незнакомый, кинув быстрый взгляд на глубокое дно рытвины, которая отделяла его от другой стороны улицы, подался несколько назад и с одного скачка перелетел на противоположную сторону.

- Береги свой булатный меч, храбрый витязь Фрелаф! - закричал он, скрываясь за углом узкого переулка, который, изгибаясь по скату горы, примыкал к густому кустарнику, растущему в этом месте по берегу Днепра.

- Ах он пострел! - вскричал один из граждан. - Ушел как ушел, проклятый!

- Эх, Фрелаф, - сказал Стемид, - и придержать-то его не умел! Что, руки, чай, отнялись?

- Да, да, ты бы его остановил! - прервал варяг. - Нет, Стемид, с ним на силу не много возьмешь. Ведь это тот самый...

- Ага, так вот что!

- Видел ли ты, как он перемахнул через овраг? Посмотри-ка, саженей до трех будет, а он словно через лужу перешагнул. Ну-ка, ты, молодец, попытайся перепрыгнуть!

- В самом деле, - сказал Стемид, поглядев с удивлением на глубокую рытвину, - ай да скачок!

- То-то же! Я тебе говорю, что он кудесник.

- Не знаю, брат, кудесник ли он, а, чай кулак у него тяжел! Как ты думаешь?

- Почему я знаю, я с ним на кулаках не дрался.

- Эй, Фрелаф, полно, так ли?.. Да что вы за ним гнались, зачем? - спросил Стемид, обращаясь к горожанам, которые, посматривая друг на друга, стояли в недоумении на краю рытвины.

- Зачем? - повторил один из них. - Вестимо зачем, господин честной, чтоб задержать.

- Да что он сделал?

- А кто его знает?

- Так что ж вы за ним бежали?

- Как что? Аль не слышишь? Вон и теперь еще кричат на площади: «Держи его!».

- Он разбойник! - сказал один молодой детина.

- Нет, парень, - прервал другой, - беглый печенег

- Неправда, - подхватил третий, - ятвяг!

- Да что у вас там на площади делается? - спросил Фрелаф.

- Слышь ты, какой-то праздник: народу видимо-невидимо!

- Да что там празднуют?

- А кто их ведает! Веселье, знать, какое: бочек-то с медом выкачено, бочек!..

- В самом деле? - вскричал Фрелаф. - Пойдем, Стемид, на площадь: там лучше все узнаем. От этих серокафтанников толку не добьешься.

- Да, да! - заговорили меж собой вполголоса горожане, смотря вслед за уходящими Стемидом и Фрелафом. - Слышь ты, серокафтанники!.. А ты-то что - боярин, что ль, какой?.. Эк чуфарится! Велико дело: надел железную шапку, да лба не уставит! Не путем вы завеличались, господа ратные люди!.. Много вас этаких таскаются по Киеву-то!.. Видишь - серокафтанники!.. Ох вы, белоручки!..

V

Не шумели и не волновались уже толпы народные, когда Стемид и Фрелаф вышли на площадь. Все наблюдали глубокое молчание и, теснясь вокруг капища Перунова, ожидали с нетерпением появления верховного жреца Богомила. Главные двери капища были отворены, и по обеим сторонам их стояли храмовые прислужники в праздничных одеждах. Вот показались наверху расписного крыльца владимирских чертогов бояре, витязи и приближенные слуги великокняжеские; они шли чинно, друг за другом и, сойдя на площадь, стали рядом, у самого входа в божницу.

- Ого, - сказал Стемид, - да праздник-то не на шутку!.. Посмотри, Фрелаф, все вышли: воевода Добрыня, боярин Ставр, Тугарин Змеевич... Ян Ушмович... любимый баян княжеский Соловей Будимирович... Что это: и Рохдай идет вместе с вашим воеводою Светорадом? Ну, видно, большое будет торжество! Молодец Рохдай попить любит, а не часто храм заглядывает, да и с Богомилом-то он не больно ладит. Я помню: однажды за почетным столом у великого князя он чуть было ему в бороду не вцепился.

- Да что это, - прервал Фрелаф, - никак, он прихрамывает?

- Да, брат, на последней игрушке богатырской Всеслав задел его порядком по ноге, - видно, еще не оправился. Э, да где же Всеслав? Вон идут позади все княжеские отроки, а его нет?

- Чай, ушел нарочно и шатается где-нибудь по лесу. Вперед-то не пустят, а пристало ли идти позади бояр и витязей такому знаменитому сановнику?.. Да что о нем толковать! Погляди-ка, Стемид, никак, вон там, с левой стороны храма, стоят в кучке все мои товарищи; ну, так и есть: Якун, Икмор... Тур... Руальд... Пойти и мне туда.

- Полно, Фрелаф, не ходи! Отсюда нам будет и слышнее, и виднее... Да тише, тише: вот, никак, и Богомил выходит из храма!

Опираясь на плечо любимца своего, Лютобора, первосвященник Перунов вышел на широкий помост главного притвора. Он поклонился ласково на все четыре стороны и, окинув беглым взглядом многолюдные толпы народа, покрывавшие площадь, начал говорить громким голосом:

- Бояре мудрые, храбрые витязи, сановники великого князя Владимира Святославича и вы все, сущие под рукою его, люди ратные и граждане киевские, послушайте речей моих. Вот уже около месяца, как наш кормилец, государь великий князь одержим злым недугом: безвестная тоска пала на его сердце ретивое. Он не пьет и не веселится со своими домочадцами; ему белый свет опостылел и стали нелюбы все прежние игрушки и потехи великокняжеские. Я вопрошал всемощного Перуна, и вот что он ответствовал мне, представ очам моим в сонном видении: «Богомил, возвести всему народу, что мера терпения моего исполнилась! Неблагодарные киевляне давно уже перестали усердствовать богам своим: многие из них принимают нечестивый закон греческий, с каждым днем жертвы, приносимые мне и другим богам, становятся скуднее, но всего более раздражает и гневит меня их непочтение к тебе, верховному жрецу моему. Где богатые дары, коими осыпали жрецов Перуна благочестивые предки нынешних киевлян? Где обширные поместья и отчины, какими владели твои предместники? Я попустил тоске овладеть душою вашего великого князя, и горе киевлянам, если они не поспешат меня умилостивить. Но да ведают они, что не кровь бессловесных жертв, а кровь человеческая может только утолить гнев мой!» Так вещал всемогущий Перун и, скрываясь от очей моих средь грозного пламени, он назвал по имени жертву, ему угодную: это единственный сын киевского гражданина Феодора, бывшего некогда десятником варяжской дружины.

Богомил замолчал; тихий шепот, как отдаленный гул волнующегося моря, пробежал по площади, и вдруг громкий голос раздался по левой стороне храма:

- Нельзя приносить варяга в жертву русским богам!

- Нельзя, нельзя! - загремели многие голоса. - Мы не допустим... не дозволим... умрем все до единого!.. Никто не смей обижать варягов!..

- Как? Что? - заговорили меж собой киевляне. - Почему так?.. За что?.. Да чем лучше нас эти пришельцы?..

И глухой ропот, усиливаясь поминутно, превратился в общий оглушающий крик.

- Да исполнится воля богов! - раздавались тысячи голосов. - Давайте сюда варяга! Где он?.. Варяга, варяга! - повторяли неистовым голосом русские воины и весь народ.

Верховный жрец махнул рукою; Лютобор сошел с помоста и, окруженный многочисленною стражею, вышел на площадь; народ расступился и, пропустя жреца, хлынул вслед за ним необозримою толпою. Через несколько минут большая часть площади опустела. Варяги, видя свое бессилие, молча и со стыдом стали понемногу расходиться, и вскоре осталось на площади только человек двадцать самых задорных воинов, они продолжали шуметь меж собою и клялись, что скорее решатся умереть, чем снести такое посрамление.

- Что, брат Фрелаф, - сказал Стемид, - видно, не прежние времена? Бывало, как твои товарищи примутся шуметь, так и великий князь не скоро их уймет; а теперь что взяли - и слушать-то их не хотят!

- Да кто с этим глупым народом уладит? - прервал Фрелаф. - Ты себе хоть тресни, а он все свое орет. Конечно, если бы дело дошло до мечей, так эти бы крикуны мигом язычок прикусили.

- Ой ли? Так что же твои товарищи зевают?

- И, братец, ну какой варяг захочет руки марать об этих скотов?

- И то правда, Фрелаф, - что с ними связываться: руки-то об них замараешь, а там, глядишь, они же тебе бока обломают. Да что ж мы здесь стоим? Пойдем за народом, посмотрим, что там делается.

- Пожалуй, пойдем.

Пройдя всю площадь, Стемид и Фрелаф пустились по улице, ведущей к Подолу. Во всю длину ее кипели бесчисленные волны народа. То продираясь с трудом сквозь густую толпу, которая, стеснясь на повороте, перерезывала, как стеною, широкую улицу; то увлекаемые народным потоком, Стемид и Фрелаф достигли наконец того места, где начинался обширный посад по отлогому скату горы, прилегающей к Подолу.

Шагах в двадцати от них городовая стража, расположась полукружием перед одним высоким домом, удерживала напирающий народ, который, прорываясь сквозь двойную цепь воинов, кричал, ревел, бесновался и, осыпая ругательствами варягов, повторял тысячу раз имя Феодора.

- Пойду назад, - сказал Фрелаф, поглядывая робко вокруг себя.

- И, полно, братец, - отвечал Стемид, таща за руку Фрелафа, - посмотрим поближе!

- Чего смотреть, пойдем! Видишь, как эти дурачье разорались.

- Ага, так вот что?.. Ты опасаешься, чтоб эти крикуны не догадались, что ты варяг?.. Небось, я тебя не выдам.

- Смотрите-ка, ребята! - закричал один гигантского роста мясник, поглядывая через головы тех, кои стояли впереди. - Вишь какой: кругом заперся и княжеского приказа не слушает!.. Ах он разбойник, варяг!

- Да они все на одну стать, - подхватил другой. - Эх, братцы, передушить бы их всех разом, так и концы в воду. Да куда они подевались?.. То-то и есть: догадливы, проклятые, - все на площади остались!

- Пусти, братец, - сказал вполголоса Фрелаф, - мне, право, некогда, да что-то и нездоровится.

- А что, чай, лихоманка трясет?.. Ага, Фрелаф, видно, здесь не на пирушке? Что, брат, боишься?

- Боюсь? Вот вздор какой!

- Да отчего же ты дрожишь как осиновый лист?

- От досады, братец, иль ты думаешь, мне весело слышать, как они ругают варягов? Что, в самом деле, долго ли до беды? Ну, как я и сам разгорячусь?

- Небось, они тебя как раз остудят: ведь Днепр отсюда близехонько. Ну, ну, ступай, добро, храбрый витязь! Смотри только, обойди огородами, а то пойдешь без меня по улице да как в самом деле осерчаешь, так и унять-то доброго молодца будет некому. Я ведь тебя знаю: примешься крошить народ - беда: живой души не оставишь в Киеве!.. Ах он пострел! - продолжал Стемид, глядя вслед за уходящим варягом. - Эк начал шагать - по косой сажени... Ну, легок он на ногу... Посторонитесь-ка, ребята!..

Расталкивая направо и налево народ, Стемид с большим трудом пробрался наконец до самой стражи. Узнав стремянного великокняжеского, ратные люди пораздвинулись; и когда он вышел вперед, то увидел, что жрец Лютобор и человек пять воинов стучатся в дубовые двери высоких бревенчатых хором, более похожих на огромную вышку чем на обыкновенный дом. Верхний его ярус с широким помостом, или открытою площадкою, построен был навесом, выдавался сажени на две вперед и всею своею тяжестью лежал на двух столбах, которые поддерживали не только его, но и все здание, ветхое, подмытое водою и готовое рухнуться от первого сильного потрясения.

- По приказу верховного жреца Перуна, - кричал Лютобор, - по воле великого князя Владимира, отоприте!

- Отоприте, иль худо будет! - повторяли воины, стуча в двери своими железными булавами.

Их сильные удары потрясали все здание, но толстые дубовые двери не подавались; внутри дома все было тихо и безмолвно, как в могиле.

- Да полно, дома ли он? - спросил Лютобор воинов, стоящих на страже у дверей.

- Как же, - отвечал один из них, - он недавно выходил на верхний помост.

- Но нет ли другого выхода?

- Есть, да там поставлена также стража.

- Не отпирает, так двери вон! - сказал начальник стражи. - Что с ним торговаться-то! Эй, ребята, бревно.

- Бревно! Давайте бревно! - закричал народ. Человек двадцать горожан бросились по домам и явились через минуту, неся тяжелый вязовый брус, приготовленный для начатого вблизи строения. Воины отодвинулись; народ, раскачав бревно со всего размаха, ударил им в двери.

- Ага, подаются! - закричал Лютобор. - Ну-ка, ребята, еще!

Со второго удара дверь соскочила с петель, и в то же время внутри дома раздался громкий треск.

- Вот те раз! - сказал один из воинов, переступя через порог. - Потолок-то в сенях обвалился... Ого, смотрите-ка, и лестница рухнула!.. Эва, как завалило, а пыль-то какая, пыль!.. Ну, доставай их теперь!

В самом деле, развалившийся потолок и лестница делали всякий доступ к верхним отделениям дома невозможным. Лютобор бесился, народ шумел; но вдруг все взоры обратились кверху.

- Вот он, вот он! - раздались бесчисленные крики, и Феодор, в белой простой одежде, с распущенными по плечам власами, показался на краю высокого помоста. Он держал за руку прекрасного отрока, который, посмотрев с детским любопытством на необозримые толпы народа, окружавшие их дом, робко прижался к отцу своему.

Душевное величие, изображавшееся на спокойном челе Феодора, его кроткий и светлый взор, необычайная красота отрока, их белые одежды, тихо взвиваемые ветром, - все пробудило в душе Стемида чувства, дотоле ему вовсе незнакомые. Царство света и царство тьмы во всей разительной противоположности своей представились его взорам: внизу - это безобразное смешение лиц, выражающих холодное, зверское любопытство и какую-то безотчетную жажду крови; это дикое, беспокойное волнение народа; эти отвратительные крики; а вверху, над головами этого буйного скопища, два существа, обреченные смерти, но спокойные, кроткие и смиренно покоряющиеся воле своего господа. Полуразрушенный помост, служащий им подножием, был выше всех окружающих его зданий: он выдавался вперед и как будто бы висел на воздухе. Феодор и сын его Иоанн стояли на самом краю его, и, отделенные от земли, облитые лазурью небес, казалось, они, как два светлых херувима, парили над главами неистовых убийц своих. Их нечаянное появление произвело хотя минутное, но сильное впечатление на народ; громкие восклицания прекратились, и все замолкло вокруг дома. Пользуясь этою кратковременною тишиною, Феодор простер свою руку и сказал твердым голосом:

- Чего вы требуете от меня, граждане киевские?

- Выдай нам твоего сына, - вскричал Лютобор, - он назначен богами в жертву всемогущему Перуну. Не медли исполнить волю богов и приказ твоего государя!

- Государь великий князь, - отвечал Феодор, - волен снять главу с плеч моих и умертвить моего сына, но ни я, ни сын мой не принесутся в жертву бесам, коих вы называете богами вашими.

- Умолкни, богохульник! - завопил с яростью Лютобор. - Как дерзаешь ты поносить богов наших?

- Да, - прервал Феодор. - Господь, которому мы служим, господь, которого исповедуем, не посрамит верных чад своих. Часы нашей жизни изочтены, и ангел смерти царит уже над главами нашими, но не возвеселятся враги господни, не возрадуется царство тьмы - отчизна богов ваших! Да, сограждане, кровь христианина не прольется в нечестивом капище, где вы приносите богопротивные жертвы не создавшему этот мир, но мятежному рабу его - сатане, низверженному с небес и запечатленному вечным проклятием и гневом божиим.

- Да замолчишь ли ты, змея, - вскричал Лютобор, заскрежетав зубами. - Эй, ребята, лестницу! Проворней!.. Что ж вы стоите?.. Иль этот чародей вас обморочил?.. Давайте скорей лестницу!.. Да что, вы за одно, что ль, с ним?..

Но напрасно кричал и бесновался Лютобор: и воины, и народ, и даже прислужники храмовые, изумленные речами Феодора, не трогались с места, чтоб исполнить приказание жреца.

- Сограждане, - продолжал Феодор громким голосом, заглушающим сиповатый крик Лютобора, - внемлите речам умирающего, внемлите гласу истины! Кому поклоняетесь вы, ослепленные киевляне? Кого нарицаете бессмертными богами вашими? Кто этот всемогущий Перун, перед которым вы преклоняете колена?.. Бесчувственный, деревянный истукан! Вы сами видите и не хотите разуметь истины. Неужели господь, сотворивый всяческая, господь, хранящий жизнь вашу, проливающий на вас и свет и теплоту, был некогда бездушным деревом, растущим в лесах ваших? И тот, кто создал и землю, и небеса, и солнце, и луну, и звезды, неужели создан сам руками вашими? Киевляне, не всегда ли пригревало вас солнце и господь ниспосылал на вас свой дождь небесный; а давно ли сооружена божница Перунова? Ответствуйте, граждане киевские: не перед вами ли, не в глазах ли ваших сделан кумир, которому вы поклоняетесь?

Тихий ропот пробежал по народной толпе; сомнение и страх изображались на всех лицах: одни молчали, другие шепотом повторяли слова Феодора; но те, которые были посмышленее, заговорили громко меж собою.

- А что, братцы, - сказал один купец, - и впрямь, давно ли стоит у нас этот Перун? Ведь деды наши и отцы жили же без него.

- Вестимо! - прервал другой. - Да я помню, как этот приезжий грек и золотые усы-то ему отливал. Досуж был, проклятый... а уж плут какой!..

- Эко диво! - подхватил веселой наружности молодой детина. - Чай, знаете вот этого древодела - Чурилу Пучеглазого, что на площади живет: он при мне ноги-то ему стругал.

- То-то, парень, - промолвил один осанистый гражданин, - в самом деле, уж полно, бог ли он?

- Так-то вы меня слушаетесь? - закричал воинам жрец Лютобор, который, задыхаясь от бешенства, не мог несколько минут промолвить ни слова. - Добро вы, неслухи, я донесу обо всем Богомилу!.. Давайте лестницу!.. Я сам вырву язык у этого богохульника!.. Не слушайте его, киевляне!.. - продолжал он, обращаясь к народу. - И знаете ли вы, безумные, что с вами будет, если вы поверите этому крамольнику?.. Знаете ли, что померкнет солнце, по всей земле будет засуха, сделается потоп, трус, во всем Киеве не останется камня на камне, все реки иссякнут, Днепр потечет вспять, и печенеги уведут в неволю жен и детей ваших!.. Да кричите громче! - шепнул жрец, толкая воинов. - Кричите, что есть мочи: он опять хочет говорить!.. Добрые люди, граждане, не слушайте его!.. Он чародей, кудесник!.. Он поклоняется Чернобогу!..

- Да, да, он чародей и кудесник! - завопили воины и слуги жреца.

- Эх, братцы, - сказал вполголоса начальник стражи, - худо дело! Смотрите-ка, народ молчит; один бы уж конец! Да пропадай он совсем: не хочет сойти, так пусть слетит. Ну-ка, ребята, рубите столбы!

- Да, да, - подхватил Лютобор, - рубите столбы!

В одну минуту острые секиры заблистали в руках воинов, и столбы, на коих держалось все здание, заколебались.

- Остановитесь! - раздался знакомый Стемиду голос.

- Пропустите, дайте место!.. Гонец от великого князя! - зашумел народ. - Посторонитесь, братцы, посторонитесь!..

И Всеслав, покрытый пылью и потом, выбежал из толпы.

- Государь великий князь, - сказал он Лютобору, - приказал остановиться жертвоприношениям.

- Берегись, берегись! - проговорил торопливо Стемид, схватив его за руку и оттащив к стороне.

Один из подрубленных столбов рухнул.

- Назад! - вскричал начальник стражи.

Воины кинулись в сторону, а народ с громким криком, отхлынул от дома.

- Боже мой, - сказал Всеслав, глядя с содроганием на разрушающийся дом, - они погибли!

Верхний ярус здания, потеряв одну из подпор своих, подался на левую сторону, и помост, на котором стояли христиане, готовые принять венцы мученические, отделяясь от стены, повис на последнем, до половины подрубленном, столбе.

- Именем великого князя, - закричал Всеслав, - спасите этих несчастных!.. Лестницу, скорей лестницу!

- Да, - сказал вполголоса начальник стражи, - не хочешь ли сам сунуться. Дальше, товарищи, дальше!

Вдруг последний столб, нагнетаемый осевшим зданием, погнулся; несколько бревен из передней стены нижнего яруса, не выдержав сильного напора, сдвинулося с своих мест, и весь дом покачнулся вперед. Народ молчал; на всех лицах изображались страх и какое-то нетерпеливое, смешанное с ужасом ожидание; один Феодор казался спокойным, уста его безмолвствовали, но по тихому движению губ можно было отгадать, что он молился. В ту минуту, как здание снова поколебалось, спокойный и тихий взор его встретился с потухшим взором сына: весь ужас смерти изображался на бледном лице отрока. Феодор затрепетал.

- Сын мой, сын мой! - прошептал он прерывающимся голосом; глаза его наполнились слезами; он устремил их к небесам, и вдруг они заблистали необычайным светом: неизъяснимый восторг и веселие разлились по всем чертам лица его. - Сын мой, - сказал он торопливо, - смотри, смотри! Он грядет с востока... Он простирает к нам свои объятия... О, Искупитель! - воскликнул Феодор, прижав к груди своей Иоанна. - Се аз и чадо мое! - И в то же самое мгновение пламенный луч солнца, прорезав густые лучи, облил ярким светом просиявшие лица отца и сына.

- Глядите-ка, братцы, - закричал один из граждан, чему они так обрадовались?.. Ну, и последний столб... Дальше, ребята, дальше!

Погнувшийся столб с треском расселся надвое; высокое здание заколебалось... рухнуло; густое облако пыли обхватило его со всех сторон, и все исчезло.

- Пойдемте, товарищи! - сказал начальник стражи. - Да и тебе, Лютобор, здесь делать нечего: видно, вам не пировать сегодня.

- Постойте, - вскричал Всеслав, - надобно посмотреть: быть может, они еще живы!..

- Это не наше дело! - прервал грубым голосом начальник стражи. - На это есть люди у городского вирника. Ну, что стали? Ступайте, ребята!

Всеслав с Стемидом, при помощи нескольких сострадательных граждан, с большим трудом разрыли лежавшие беспорядочною грудою бревна перекладины и кирпичи.

- Вот они! - вскричал Стемид. - Под этим брусом... оба вместе... обнявшись...

- Ну, что? - спросил боязливо Всеслав, подбегая к Стемиду.

- Да что, братец, уж им не пособишь, бедные! И то хорошо: не долго мучились. Посмотри-ка: у обоих головы раздавлены!..

- Молитесь за нас, грешных, угодники божий, Феодор и Иоанн! - сказал кто-то тихим голосом.

Всеслав обернулся: подле него с поникшею главою стоял Алексей. Он молился, и крупные слезы, катясь по бледным щекам старца, упадали на изувеченные тела святых мучеников христовых.

---

[1] Род нынешнего пива или крепкой браги.

[2] Истукан Перуна был деревянный, голову имел серебряную, а усы золотые (летопись Нестора).

comments powered by Disqus