«Аскольдова могила»- Повесть времен Владимира Первого (IV)

20.02.2009

VII

Едва заметный след, по которому шел Всеслав с Алексеем и его дочерью, довел их в несколько минут до широкого оврага. Опустясь по узенькой тропинке на самое его дно, они пошли берегом небольшого ручья, который то терялся среди мелких кустов дикой черешни и колючего терновника, то появлялся снова; в одном месте, выступая из берегов своих, он разливался по низменному лугу; в другом, извиваясь посреди больших деревьев, подмывал длинные корни дупловатой ивы или журчал под тенью высокого клена. Дойдя до того места, где ручей, покидая русло свое и разливаясь во все стороны, составлял довольно обширный пруд, Алексей остановился.

- Вот моя хижина! - сказал он Всеславу, указывая на противоположный скат оврага, который в этом месте приличнее было бы назвать глубокою долиною.

Всеслав поднял глаза и увидел небольшую избушку, обнесенную высоким и крепким тыном. Тенистые липы осеняли ее с трех сторон; несколько повыше стояла другая хижина, гораздо менее первой; над ее кровлею возвышался деревянный крест, а внутри теплился слабый огонек. Перейдя через ручей по узкому мостику, настланному из необтесанных бревен, они начали потихоньку взбираться на противоположный скат оврага.

- Надежда, - сказал старик, когда они подошли к избушке, - пока я буду беседовать с моим гостей, ступай и позаботься о нашей трапезе.

Девушка побежала вперед исполнить приказание отца, а старик и Всеслав вошли в хижину.

В небольшой, но чистой светелке, которая отделялась низкими сенями от черной избы, стоял окруженный скамьями стол; в переднем углу, перед двумя образами греческой живописи и медным распятием, горела лампада. Войдя в светлицу, старик поклонился святым иконам и, осенив трижды грудь свою знамением креста, сказал, обращаясь к Всеславу:

- Да благословит тебя господь, если ты без лести и лукавства, а с чистым сердцем посетил убогую хижину неимущего! Сядь, отдохни, и да будет мир с тобою!

- Со мной! - сказал Всеслав, покачав сомнительно головою; но в то же время какая-то тишина и душевный мир не похожие на наше земное обманчивое спокойствие - это минутное усыпление страстей, всегда готовых пробудиться, - наполнили кротким веселием его сердце. Он взглянул в открытое окно хижины: светлые небеса, радостное щебетанье птичек, журчанье быстрого ручья, глубокая долина, зеленый, тенистый лес - казалось, все повторило ему вместе со старцем: «Да будет мир с тобою!»

- О, как хорошо у тебя, мой отец! - сказал юноша, приложив руку к успокоившейся груди своей. - Посмотри, как пестреют там вдали, по берегу ручья, эти яркие лазоревые цветы! Какой прохладой веет из этой долины! Как ясны здесь небеса! О, как хорошо у тебя! - повторил он с глубоким вздохом.

Старик улыбнулся.

- Да, - сказал он, - теперь все ожило и цветет вокруг моей хижины: но зимою, когда по лесу бушует ветер, а вдоль оврага рыщут и воют голодные волки, не только моя дочь, но и я грешу перед господом, и мне подчас становится скучно.

- Для чего же, Алексей, - спросил Всеслав, садясь против старика, - ты живешь круглый год в этом дремучем лесу? Ты мог бы зимою переезжать на житье в Киев.

- И смотреть на богопротивные жертвы, приносимые богам вашим! - прервал старик. - Нет, Всеслав! Я живу здесь один с моею дочерью, но мне отраднее скучать в этой пустыне и слышать отвратительный рев диких зверей, чем веселиться в вашем Киеве и внимать буйным песням народа, который в слепоте своей величает богами бездушных истуканов.

- Но какое тебе дело, Алексей, в кого веруют киевляне? Разве не везде народ имеет своих собственных богов? Варяги поклоняются Одену; западные славяне чтят Световида; в Ретре [39] молятся богу Родегасту [40]; греки, которых веру исповедуешь и ты, имеют также своего бога.

- Бог один, Всеслав! - прервал кротким голосом старик. - Все народы называют по-своему дневное светило, но разве не то же самое солнце, которое освещает нашу землю, светит и у варягов, и у западных славян, и в Ретре, и в Греции? Разве не все повинуется единому закону, не все идет своею чередой? Не везде ли мы родимся с плачем и умираем в скорбях и болезнях; не везде ли, проходя жизненным путем, мы встречаем одни и те же радости, одну и ту же печаль? В юности нас борят страсти, в старости подавляют злые недуги. Та же самая жизнь, которая двигает и заставляет пресмыкаться во прахе ничтожного червяка, расширяет мощные крылья поднебесного орла. Посмотри, как стройно текут по небесам воздушные светила! Обращаются ли реки когда-нибудь вспять; цветут ли зимою деревья; не везде ли день сменяется ночью, а после ночи наступает новый день? И ты думаешь Всеслав, что не одна вседержавная десница, не один всемогущий бог хранит эти предвечные законы, управляет вселенною и держит в руке своей жребий всех царств и народов земных? Что значит ваш великий Киев перед гордою Византиею? Что сама Византия перед древними Фивами, Персеполисом и Вавилоном? [41] Что все эти города, что вся земля наша в сравнении с беспредельными небесами? А испытай посадить в Киев двух великих князей - и ты увидишь тогда, сольются ли в единую волю две власти и два могущества, равные между собою?

- Ах, - сказал Всеслав, - тебе не нужно убеждать меня в этом: давно уже я не могу молиться богам нашим, - душа моя жаждет познать истинного бога. Но кто он, кто этот непостижимый, и почему я должен скорее верить словам твоим, чем словам другого?

- Так ты желаешь познать истинного бога? - спросил Алексей, устремив на юношу свой взор, исполненный надежды и веселья.

- О, Алексей! Я отдал бы за это жизнь мою, но при одной мысли об этом смущается мой разум, сердце рвется, тоскует, и я теряю всю надежду...

- Не унывай, Всеслав! - прервал старик, положив ласково свою руку на плечо юноши. - «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся», - сказал Тот, чьи слова не прейдут, как прейдет этот мир и все живущие в нем. Но чтоб найти, надо искать, Всеслав. Ты недоволен своею верою, а старался ли ты узнавать, в чем состоит вера других народов? Желал ли ты просветить твой разум, беседуя с людьми опытными и мудрыми?

- Нет, Алексей, я мало помышлял об этом.

- Но неужели ты думаешь, что, пируя с друзьями своими, потешаясь охотою или удальством на игрушках богатырских, утопая среди забав и утех мирских, ты постигнешь это великое таинство, сокрытое на небесах и чуждое всего земного? Если б какой-нибудь сирота, узнав, что отец его, которого он никогда не видал, жив, но обитает в стране, ему неизвестной, не оставил ли бы свой дом и не пошел бы искать его по свету и расспрашивать всех о его жилище, а стал бы только вздыхать и тосковать о нем, лежа спокойно на своем роскошном ложе...

- О, я понимаю слова твои! - прервал юноша. - Ты называешь его отцом... Ах, никогда Богомил не говорил мне ничего подобного: он учил меня не любить богов, но бояться и трепетать их.

- Одни преступные рабы и лукавые наемники не любят и боятся своего господина! - прервал с сильным чувством старик. - Кто прилепился к нему всею душою своею, тот не раб, не наемник, а домочадец его. Да, Всеслав! Тот, кого мы называем отцом и господином, желал, как кокош [42], собрать под крылья своих всех сыновей земли; он пришел не губить, а спасать людей; он радуется раскаянию грешника и требует любви его, а не богатых даров и жертв, коими вы стараетесь задобрить богов ваших.

- Но о ком ты говоришь, Алексей, - спросил с удивлением юноша.

- А вот послушай, Всеслав! Далеко, очень далеко отсюда, близ одного знаменитого города, о котором, я думаю, ты никогда и не слыхивал, тому назад давным-давно, родился дивный младенец. Он был рода незнатного, явился на свет не в чертогах княжеских, но под убогим кровом нищеты. Его колыбелью было не пышное ложе, но простые деревянные ясли. Первые, воздавшие ему должную честь, были не князья, не бояре, но бедные, неимущие пастухи. Так принят он был на земле, но не то происходило на небесах. Невиданная дотоле звезда явилась и потекла от востока, чтобы остановиться над кровлею, под которою явился этот младенец, и в то же время незримые лики ангелов господних воспели: «Слава в вышних богу, земле мир и человекам благоволение». Когда Он возмужал, то явился посреди народа и стал учить его; но учение его не походило на мудрость человеческую: не хитрым красноречием он увлекал сердца народные - нет, его слова были понятны для всех; он говорил просто, и, слушая его, добрые становились добрее, а злые и надменные смущались, ибо он видел глубину коварных сердец их. Он шел, и как плодотворная река, выступая из берегов своих, оживляет кругом иссохшие от зноя поля, так разливались свет и добро на пути его. Он предпочитал нищего богатому, смиренного раба властолюбивому господину и кающегося преступника надменному горделивцу, исполняющему закон. Все страждущие, недужные, гонимые людьми, покинутые миром стекались к нему толпами. Одним он возвращал здоровье, других утешал и называл детьми своими. Он говорил проливающим слезы: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся»; кротким и смиренным: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное»; любящим мир и согласие: «Блаженны миротворцы, ибо они нарекутся сынами божьими». Милостивым обещал помилование, гонимым за правду - вечную награду на небесах. Он повторял беспрестанно: «Любите друг друга»; и, поучая народ, говорил: «Любите врагов ваших, благословляйте клянущих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас: да будете сынами отца вашего небесного, ибо он велит восходить солнцу своему над злыми и добрыми, и посылает дождь на праведных и неправедных».

В продолжение этого рассказа Всеслав, устремив нетерпеливый взор на Алексея, едва переводил дыхание; каждое слово старца повторялось в душе его. Любить врагов своих, предпочитать малых и неимущих великим и богатым этого мира, - все это казалось столь необычайным и столь дивным Всеславу, что он не мог удержаться, чтобы не прервать слова старика.

- Ах, мой отец, - сказал он, - как счастлива страна, где родился этот добродетельный муж! О, верно, народ избрал его в цари свои?

- Нет, Всеслав, ожесточенные сердца не вняли гласу истины! И могли ли рабы буйных страстей не возненавидеть это чадо предвечного света? Беспорочный, он восстал среди народов, - и обличенный порок закипел местью. Вся жизнь его, как дневной свет для очей зловещего дива[1], была казнью и нестерпимым укором для этих загрубелых сынов тьмы и разврата. Образец всех добродетелей, непричастный ни единому из грехов земных, он открывал свои объятия кающемуся грешнику, согревал на груди своей злополучного и благословлял слезы страждущих. Он был мудрейшим из людей, и, как простодушное дитя, любил окружать себя невинными младенцами. И тот, чья душа была всегда исполнена сострадания к бедствиям других, остался тверд и непоколебим среди неизреченных мук и терзаний...

- Как?! - вскричал Всеслав. - Этот добродетельный муж...

- Погиб смертью преступника! - прервал старик. - Злые, надменные и лицемеры восстали против него толпою, оклеветали праведника, и тьма восторжествовала над светом. Но непродолжительно было торжество ее: низведенный на лобное место из града, где каждый шаг его был ознаменован добром, он был предан поносной казни, посреди двух уличенных разбойников...

- Злодеи! - вскричал с ужасом юноша. - О, как должно было загреметь проклятие этого праведника и проклятие божие над главами этих нечестивцев!

- Нет, Всеслав! Он шел на эту вольную смерть, как кроткий агнец, как посредник между небом и землею, как очистительная жертва за беззакония человеков. Пригвожденный ко кресту, умирая смертию преступника, он не проклинал, а благословлял убийц своих, и последними его словами были слова милосердия.

- Благословлял убийц своих?! О, нет, мой отец! - вскричал Всеслав, вскочив со своего места. - Ты издеваешься надо мною. Нет, нет, невозможно, нельзя человеку быть столь добродетельным!

- А если он, - продолжал Алексей, - во время своей жизни единым словом исцелял расслабленных, прикасался рукою - и слепой от рождения прозревал; говорил: «Восстань!» - и мертвые восставали; если он сам на третий день воскрес из мертвых и, окруженный славою, в торжестве вознесся на небеса...

- Что ты говоришь, Алексей?..

- Да, Всеслав, - продолжал старик, глядя пристально на юношу, - если этот праведник... был бог?

- Бог?.. - повторил Всеслав прерывающимся от сильного чувства голосом.

Он замолчал; щеки его пылали, грудь волновалась; убежденная, готовая принять в себя небесную истину, душа его боролась еще с помыслами земными. Вдруг взоры его заблистали, слезы брызнули из глаз.

- Бог - отец! - сказал он вполголоса. - Бог любви и милосердия!.. Так, это Он!.. Это Тот, о ком скорбела моя душа!..

Лицо старца просияло; слезы радости - слезы, коим завидуют сами жители небесные, полились из очей его.

- Благословен господь! - воскликнул он, устремив их к небесам. - Луч света твоего проник в душу этого прозревшего младенца!.. Он познал тебя, непостижимый!.. О, взыграйте, силы небесные, возрадуйся, отец: еще единым чадом умножилось семейство твое! Так, сын мой - сей праведник был бог и сей бог, сей царь славы, есть истинный и единый господь наш!

- Но как зовут его? - вскричал Всеслав. - О, мой отец, скажи, наименуй мне Того, пред кем я горю излить всю душу мою!

- Он Искупитель наш! - сказал Алексей кротким голосом, исполненным неизъяснимой любви. - Он кровью своею омыл первородный грех человека; он сидит на небесах одесную отца своего; он сын и слово божие... Его имя: Иисус Христос!

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

Часть вторая

I

Яркие лучи полуденного солнца проникали уже в глубину дремучего леса и горели в светлых струях Почайны, когда Всеслав, возвращаясь в Киев, выехал опять на поляну, посреди которой возвышался могильный памятник. Он с трудом удерживал коня своего: ретивый Сокол рвался, прыгал и храпел от нетерпения; но, повинуясь сильной руке своего ездока, шел шагом. Та же самая задумчивость была заметна во взорах юноши, но она выражала не грусть, а тайное внутреннее блаженство - это мирное наслаждение души, которое столь же мало походит на болтливое и нескромное людское веселье, как несходен кровавый блеск от пожарного зарева с кротким светом полной луны. На глазах его блистали слезы, и в то же время улыбка радости не слетала с уст его.

- Прощай, Всеслав! - раздался позади юноши звонкий и приятный голос.

Он обернулся: у самой опушки леса стояла Надежда.

- Приезжай к нам скорее, - прибавила она, провожая его своим ласковым взглядом, - я здесь каждый день буду тебя дожидаться.

Всеслав хотел остановить своего коня, но девушка махнула ему рукою и скрылась в лесу.

Более получаса ехал он, погруженный в какое-то бездейственное забвение; ни что не возмущало души его, - все прошедшее изгладилось из его памяти; он был так счастлив, так спокоен! Как часто, бывало, прискорбная мысль, что он не знает ни отца своего, ни матери, сокрушала его сердце; но теперь, о, теперь он забыл о сиротстве своем, - он был счастлив и знал, кого должен благодарить за это.

Доехав до небольшого протока, который, пробираясь между болот, поросших высокою и густою осокой, вливался в Почайну, Всеслав пустился вниз по его течению, к тому месту, где перекинут был через него узенький бревенчатый мостик - единственная переправа через этот ручей, чьи топкие берега, усеянные опасными окнами, были не только непроходимы, но даже нередко гибельны для проезжающих. Когда он стал приближаться к переправе, то увидел какого-то прохожего, который, завернувшись в верхнее платье темного цвета, сидел на пеньках у самого въезда на мостик.

- Эй, любезный, - вскричал Всеслав, - посторонись! Прохожий поднял голову и, взглянув пристально на Вес-слава, сказал:

- Не торопись, молодец: тише едешь, дальше будешь!

- Посторонись! - повторил Всеслав. - Я запоздал и спешу в Киев.

- Дело, дело, молодец! - продолжал незнакомый, не трогаясь с места. - Ступай скорей, а не то господин твой, великий князь Владимир, разгневается: ведь он не жалует, чтоб его холопы отлучались из Киева.

- Ты ошибаешься, товарищ, - сказал Всеслав, - я не челядинец княжеский...

- А ближний его отрок? Знаю. Так что же? Отрок, гридня, челядинец, раб, как ни называй - по мне, все равно. И ясный сокол на привязи не стоит вольного коршуна.

- Послушай, товарищ, - прервал Всеслав, - я ничем тебя не обидел, - не обижай и меня, а посторонись и дай мне проехать.

- Я и не думаю обижать тебя, а хотел бы кой о чем с тобой перемолвить.

- Со мной? Мы, кажется, не знаем друг друга, так о чем нам говорить?

- Ты не знаешь меня, да я-то тебя знаю. Послушай, Всеслав, - продолжал незнакомец вставая, - сойди с коня и отвечай на то, о чем я буду тебя спрашивать.

Юноша поглядел с удивлением на незнакомца. Его необычайный рост, грозное чело, дикий взор, исполненный мужества, а более всего - обидный и повелительный голос заставили Всеслава невольно ухватиться за рукоятку меча.

- Не трудись вынимать свой меч, - сказал хладнокровно незнакомый, заметив это движение, - еще не время, Всеслав. Быть может, ты скоро обнажишь его, но только не против меня. Да что ж ты не сходишь с коня? Иль Владимир приучил тебя, как любимого своего выжлеца [43], рыскать подле его стремени и повиноваться только его свисту?

- Но кто ты? - спросил Всеслав. - Почему знаешь мое имя, чего от меня требуешь и кто дал тебе волю мне приказывать?

- Кто дал мне эту волю? - повторил незнакомец с какою-то чудною усмешкою. - А вот посмотрим, совсем ли ты отвык от имени того, кто не был твоим господином, а мог тебе приказывать. Слушай, Всеслав: тот, кто дал мне эту волю, был некогда отцом твоим!

- Моим отцом? - повторил юноша.

- Да!

Всеслав спрыгнул с коня и, схватив за руку незнакомца, вскричал с живостью:

- Ты знаешь моего отца? Ах, скажи мне!..

- Постой, постой, молодец, отвечай прежде на мои вопросы! Ты круглый сирота, не правда ли? Не знаешь ни отца, ни матери?.. У тебя нет ни роду, ни племени?

- Да, я круглый, бесприютный сирота! - сказал с горестью Всеслав. - Нет, нет, - продолжал он, - я был сиротою, когда не знал еще небесного отца моего, но теперь...

- Да речь не об этом отце, - прервал с нетерпением незнакомый. - Этих отцов-то у нас много, да мало они о нас думают. Скажи мне, Всеслав, когда ты был еще младенцем, то был призрен великою княгинею Ольгою, не правда ли?

- Да, меня воспитала премудрая княгиня Ольга.

- Премудрая!.. Она была премудрою, когда обманула послов древлянских и отомстила за смерть своего мужа, а не тогда, как поехала в Византию для того, чтоб пресмыкаться у ног иноземного царя и выплакать себе новую веру.

- Не говори ничего дурного о моей благодетельнице, - сказал с твердостью Всеслав, - или я не стану отвечать на твои вопросы.

- Добро, добро, дело не о том! На чьих остался ты руках, когда умерла эта премудрая Ольга?

- Она поручила меня Малуше, матери нашего великого князя Владимира.

- И ты вместе с нею отправился в Новгород?

- Да! Там прошли первые годы моего детства; там возмужал я и узнал наконец, что у меня нет ни отца, ни матери.

Незнакомец устремил свои сверкающие взоры на юношу.

- Еще один вопрос, - сказал он, - не помнишь ли ты, не слыхал ли от кого-нибудь, где нашли тебя, когда ты был еще грудным ребенком?

- Со мной об этом никогда не говорили; мне помнится только, что однажды Малуша, беседуя при мне с воеводой Претичем, промолвилась о каком-то сироте, найденном в дремучем лесу; но я не знаю, обо мне ли она говорила?

- Итак, нет сомнения, - прошептал вполголоса незнакомец, - это он!

Глаза его заблистали дикой радостью.

- Наконец я нашел тебя! - продолжал он, глядя с восторгом на удивленного юношу. - Так это ты, последняя отрасль злополучного племени, единый наследник и славы, и бедствий твоих знаменитых предков.

- Моих знаменитых предков? - повторил с удивлением юноша.

- Всеслав, Всеслав! - продолжал незнакомый голосом, исполненным уныния. - Было время, и твой древний род, как гордый, осанистый дуб, красовался пред всею землею Русскою; злодеи посекли его у самого корня, - он пал, и ветры буйные разметали по свету его изломанные ветви!

- Но кто же я!

- Покамест - слуга и раб Владимира, - сказал с горькою усмешкою незнакомый. - Слуга и раб!.. - повторил он. - Но погоди, Всеслав: скорее светлый Дон покатит вспять серебряные струи свои; скорее быстрый Днепр потечет болотом в землю Угорскую и станут мощного орла называть синицею, чем величать тебя слугою Владимира, слугою этого презренного рабынича!..

- Перестань! - вскричал Всеслав. - Я не дозволю тебе оскорблять при мне великого князя. Я не знаю, кто ты, а Владимир вспоил и вскормил меня; он мой государь и благодетель!

- Правнук Олега - твой государь и благодетель! Безумный, назовешь ли ты благодетелем своим злодея, который предательски умертвил тебя, позаботился отправить тризну над твоею могилою?

- Я не понимаю тебя.

- А когда поймешь, то сердце твое обольется кровью. Но не здесь я должен открыть тебе эту тайну; не мне принять твои клятвы, не мне благословить тебя на великий подвиг, Всеслав, ты знаешь крутой берег Днепра, именуемый местом Угорским?

- Там, где развалины христианского храма?

- Да! - отвечал, нахмурив брови, незнакомый. - И теперь еще эти презренные христиане сбираются по ночам на его развалинах.

- Ты напрасно обижаешь этих благочестивых людей, - сказал Всеслав. - Не должно порицать того, чего мы не знаем.

- Ого! Так ты за них заступаешься? - прервал незнакомый. - Ну, чуяло мое сердце!.. Да неужели этот полоумный старик, у которого ты сегодня провел все утро, успел уже соблазнить тебя? Да нет: ты молодец - не может статься! И захочешь ли ты из удалого витязя превратиться в слабую жену; вместо крови врагов твоих лить слезы и каяться, как малое дитя, в твоих житейских прегрешениях? Нет, нет! Не медовые речи старика, а разве голубые глаза его дочери очаровали твой разум. И если это так, то, по мне, все равно: люби дочь и, чтоб угодить отцу, поклоняйся вместе с ним, кому ты хочешь; помни, что ты рожден не для того, чтоб плакать и каяться. Послушай: когда ты желаешь знать, кто были твои родители, то приходи сегодня, в полночь, один, на место Угорское: я стану дожидаться. Мы будем только двое, и если от слов моих не закипит кровь в твоих жилах; если душа твоя не вспыхнет местью; если ты, как малодушный христианин, заговоришь о милосердии и прощении, - то найдется третий, и горе тебе, Всеслав, когда не благословение, а проклятие его раздастся и грянет над твоею головою. Прощай!

Сказав эти слова, незнакомец перешел через мост, и, поворотив в сторону, исчез среди густого леса.

Давно уже затихло все кругом; замолк отдаленный шорох, и встревоженные птицы уселись снова на древесных ветвях, а Всеслав все еще стоял на прежнем месте и смотрел в ту сторону, где скрылся этот таинственный незнакомец. Как в сильную бурю, бесчисленное множество горных ключей, сливаясь в один ревущий, ничем не преодолимый поток, наводняют мирную долину, так точно тысяча новых мыслей, новых незнакомых ощущений нахлынули, ворвались и поглотили всю душу несчастного юноши. Давно ли она, чуждая всех житейских помыслов, свободно отделялась от земли, а теперь снова закипели в ней страсти, Слова незнакомца пробудили в душе юноши дремавшие доселе чувства гордости и честолюбия. Всеслав - не безызвестный сирота, не подкидыш, а последняя отрасль древнего рода, единый наследник знаменитого имени. Но кто были его предки?.. Какой должен свершить он подвиг? Кто этот незнакомец, не скрывающий своей ненависти к Владимиру? Кто этот третий, о коем намекал этот таинственный муж? Кому и в чем он должен был клясться?.. Всеслав терялся в своих догадках... Презрение, с коим говорил незнакомец об Алексее, сравнение христианина с малодушною женою и малым ребенком, возмутило также пробужденное самолюбие юноши. Ах, свет, едва проникший в его душу, начинал уже слабеть и меркнуть! Один образ Надежды, как ангел-хранитель, стоял еще меж им и тьмою, которая стремилась снова завладеть своею добычею.

Переехав через мост, Всеслав дал волю коню своему и через полчаса, не встретив никого, достиг до конца леса. Он возвращался прежнею дорогою, но все уже приняло другой вид: при солнечном восходе, подернутые утренним туманом, луга походили на обширные озера; теперь они во всей красе своей расстилались изумрудными коврами до самой подошвы высоких гор киевских. Отлогие берега Почайны усеяны были стадами; народ кипел в предместиях, и шумные толпы горожан, перегоняя одна другую, рассыпались по городскому Подолу; все спешили праздновать в чистом поле и под открытым небом день, посвященный Усладу - славянскому божеству веселий и пиров.

Когда Всеслав стал подъезжать к предместию, то повстречался с дворцовым ключником Вышатою, с которым мы познакомим в двух словах наших читателей. Этот Вышата был из числа тех сановников, которых Владимир презирал, но держал близ себя, как людей, нужных для его забав и увеселений. Вышата, кроме почетного звания дворцового ключника, имел еще другие занятия. Мы не скажем теперь о них ни слова, тем более что в продолжение этой повести сами читатели отгадают, в чем состояла главная должность этого хитрого и бездушного царедворца.

Если б Всеслав имел понятие о баснословии древних греков, то, вероятно, принял бы толстого ключника за весельчака Силена [44]. Небольшая, похожая на осла, сивая лошаденка, на которой он ехал, изнемогая под тяжкою своею ношею, похлопывала печально ушами и с трудом переставляла ноги; у седельной луки была привязана огромная фляга; в одной руке он держал поводья, а в другой предлинную хворостину, которая разгуливала беспрестанно по тощим бокам борзого коня его. Всеслав хотел, не останавливаясь, проехать мимо, но Вышата загородил ему дорогу и закричал охриплым голосом:

- О, гой ты еси, удалой молодец, постой, погоди, дай слово вымолвить!

- Здравствуй, Вышата! - сказал Всеслав, стараясь проехать мимо.

- Да погоди, говорят тебе, - продолжал ключник, - ставь поперек дороги. Куда торопишься? Если к товарищам, так еще успеешь. Я было подбивал их отпраздновать Усладов день за городом, да спесивы больно - не хотят якшаться с горожанами. Простен на этот раз взялся угощать вас всех, а я отпустил ему из княжеского погреба медов всяких да винца фляги две.

- Прощай же! - прервал Всеслав. - Я не хочу, чтоб товарищи меня дожидались.

- Да ведь настоящая-то пирушка будет вечером. Они прогуляют всю ночь, да и ты успеешь досыта навеселиться. Потешайся сколько хочешь до полуночи.

- До полуночи? - повторил Всеслав с невольным содроганием.

- Ну да! Иль забыл, где ты должен быть в полночь?

- А разве ты знаешь, где я буду в полночь? - вскричал с ужасом Всеслав.

- Что ты, молодец? - сказал Вышата, поглядев с удивлением на юношу. - Это диво, что я знаю, когда твоя очередь стоять на страже.

- На страже? Где?

- Вестимо где! У дверей княжеской гридницы. Хорош ты, брат. Ай да гуляка: забыл свою очередь!

- Да, да, вспомнил! - прервал Всеслав. - Но я никак не могу... Я попрошу кого-нибудь из моих товарищей.

- А что? Тебе, молодец, видно, некогда? - подхватил с улыбкою ключник. - То-то же! Ох ты смиренник!.. Да полно, брат, прикидываться-то красною девушкою - знаем мы вас? И что ж за беда, чего таиться? Быль молодцу не укора! А вряд ли, Всеслав, ты отделаешься к полуночи: очередь твою кто-нибудь справит, да товарищи не отпустят. Помнишь, в прошлом году, как стали выбирать, кому на вашем пиру представлять Услада, так без тебя дело не обошлось. Тогда тебя выбрали и теперь выберут.

- А если я не хочу этого?

- Что ты, молодец! Да разве не ведаешь, что тот, кто отказывается от этой чести, оскорбляет не одного, а всех богов. Вот я знаю, что меня не выберут, так не хочу и пировать с моими дворцовыми товарищами; погляжу лучше, как станут здесь на лугах веселиться горожане да посадские; а меж тем и дочек их повысмотрю. Что, брат Всеслав, - продолжал ключник, понизив голос и покачивая печально головою, - плохо дело!..

- А что? - спросил с беспокойством юноша. - Разве наш великий князь?..

- Что день, то хуже! Ума не приложим! Эка притча какая!.. Не то здоров, не то болен. Сидит все, повесив голову, молчит и на свет белый не смотрит: ну словно в воду опущенный; все ему не по нраву. Вот хоть я, чего уже не делаю, чтоб поразвеселить его, нашего батюшку, - ничто не в угоду; а уж трудов-то моих сколько!..

- Да, - прервал Всеслав, не будучи в силах скрывать долее своего отвращения, - что и говорить! И труды-то твои такие почетные! Диво только, что у тебя до сих пор голова цела, а плечам-то порядком, чай, достается.

Ключник нахмурил брови; румяные его щеки побелели от досады; он хотел что-то сказать, но Всеслав пустился вскачь по дороге и выехал в предместие.

- Ах ты молокосос! - вскричал Вышата, когда уверился, что княжеский отрок не может уже слышать слов его. - Смотри, пожалуй!.. Видишь какой прыткий!.. Добро ты, разбойник!.. Разве только не заведешься никогда невестою, а то узнаешь, каково обижать княжеского ключника Вышату. Э, да он говорил, что сегодня в полночь... Ну, так и есть!.. Чему быть, кроме свидания с какой ни есть красавицей!.. Постой же, вот мы тебя соследим, полуночник! И если твой сердечный дружок не отправится на житье в Предиславино, так пусть я захлебнусь первым глотком меда, который стану пить на твоей свадьбе!

II

После ясного дня наступил тихий вечер, и солнце закатилось, когда в одной из многочисленных пристроек дворца княжеского, в просторном и светлом тереме, собрались вокруг накрытого стола человек тридцать ратных людей: отроков, гридней, сокольничих и других ближних слуг Владимировых. В переднем конце стола оставлено было почетное место для того, кто должен был представлять Услада: по левую его сторону величался, развалясь на скамье, наш старый знакомый Фрелаф; по правую сидел Простен. Весь стол был покрыт яствами; янтарный мед шипел в высоких кубках и выливался белою пеною через края глубоких братин; но пирующие сидели и стояли молча, не принимались за роскошную трапезу, и на всех лицах изображалось нетерпеливое ожидание.

- Что за диковина? - сказал наконец Простен. - Да что он, сквозь землю, что ль, провалился? Вот уж солнышко село, а его все нет как нет.

- Да и Стемид еще не приходил, - сказал один молодой сокольничий.

- В самом деле, - прервал Фрелаф, привставая и окинув взглядом все общество, - его точно нет. Я думал, что он сидит вон там, на конце стола. А слыхали ли вы, братцы, поговорку, - продолжал он, выправляясь и разглаживая свои усы, - «семеро одного не ждут», а нас человек тридцать; так, кажется, нам можно и двух не дожидаться.

- Ага, заговорил и ты, Фрелаф! - сказал Остромир, один из десятников великокняжеской дружины. - А я уж думал, что у тебя язык отнялся: ведь ты помолчать не любишь.

- Да что, братец, хоть кого зло возьмет. Чем мы хуже этого Всеслава?.. Мальчишка, ус еще не пробился, а ломается как будто невесть кто! Изволь его дожидаться!

- Видно, что-нибудь задержало, - сказал Простен. - Как быть, подождем; уж если мы выбрали его в Услады, так делать нечего.

- Да что вам дался этот Всеслав? - подхватил варяг. - Молодцов, что ль, у нас не стало? Наладили одно да одно: он, дескать, всех пригожее! Эко диво! Большая похвальба для нашего брата витязя! Уж коли пошло на то, так вам бы лучше выбрать в Услады какую-нибудь киевскую молодицу, чем этого неженку, у которого в щеках девичий румянец, а в голове бабий разум!..

- Да в руках-то брат, у него не веретено, - прервал Простен.

- Веретено? - вскричал Фрелаф. - Что за веретено?.. Какое веретено?

- Какое? Вестимо какое!.. Он только что с лица-то и походит на красную девушку, а в ратном деле такой молодец, что и сказать нельзя.

- Да, да! - возразил Фрелаф, оправясь от своего замешательства. - У вас все в диковинку! Вот как у нас, так этакими молодцами хоть море пруди. Не правда ли, Якун? - продолжал Фрелаф, обращаясь к одному варяжскому витязю.

- Нет, брат, - сказал Якун, - Всеслав - удалой детина, и кабы он был наш брат, варяг, так я не постыдился бы идти под его стягом, даром что у меня усы уже седеют, а у него еще не показывались.

- Под его стягом! - повторил Фрелаф. - Да по мне, лучше век меча не вынимать из ножен...

- Не ровен меч, храбрый витязь Фрелаф, - сказал кто-то позади варяга, иной поневоле из ножен не вынешь, - стыдно показать.

Фрелаф обернулся: позади его стоял Стемид.

- Так ли, товарищ? - продолжал стремянный, ударив по плечу варяга. - Ну что ж ты онемел? Небось мы сошлись пировать, а не драться: так никто твоего меча не увидит. Что пугать понапрасну добрых людей!

Огромные усы Фрелафа зашевелились; он хотел что-то сказать, но вдруг стиснул зубы, и красный нос его запылал, как раскаленное железо: неумолимый Стемид пораспахнул свой кафтан, и конец расписного веретена поразил взоры несчастного варяга.

- Насилу тебя дождались! - сказал Простен Стемиду. - Ну что Всеслав?

- Сейчас будет. Он просит вас не выбирать его в Услады.

- Как так?

- Да вот и он: говорите с ним сами.

- Что ты, братец? - вскричал Простен, идя навстречу к входящему Всеславу. - Неужели в самом деле ты не хочешь быть нашим Усладом?

- Мне что-то нездоровится, - отвечал Всеслав, - а вы, может быть, захотите пировать во всю ночь.

- Вестимо! - подхватил Остромир. - Пировать так пировать! Ведь праздник-то Услада один раз в году.

- Так увольте меня. Я готов с вами теперь веселиться, но если дело пойдет за полночь...

- В самом деле, ребята, - подхватил Стемид, - не невольте его, он что-то прихварывает.

- Да ведь мы его выбрали, - сказал Простен.

- Так что ж, - продолжал Стемид, - разве нельзя выбрать другого? Ну вот Фрелаф, чем не Услад? И дородством, и красотой, и удальством - всем взял.

- Прошу помиловать, - сказал Фрелаф, - я не русин и ваших поверьев не знаю.

- Да чего лучше, - прервал Остромир, - выберем, товарищи, нашего хозяина.

- В самом деле, - раздалось несколько голосов, - выберем Простена!

- Эх, братцы, - сказал хозяин, - есть помоложе меня.

- Нет, нет, - зашумели все гости, из которых многие давно уже проголодались, - выбираем тебя! Ну-ка, ребята, подымайте кубки!.. В честь нашего Услада! Да здравствует!

- Ин быть по-вашему! - сказал хозяин, занимая почетную скамью.

Всеслав сел подле него, а Стемид против Фрелафа. Это соседство вовсе не нравилось варягу: он поглядывал с беспокойством кругом себя; но все места были заняты, и Фрелаф должен был поневоле остаться там, где сидел прежде.

Когда пирующие опорожнили несколько деревянных чаш с яствами и крепкий мед поразрумянил их лица, то молчаливая их трапеза превратилась в шумную беседу. Один рассказывал про свое удальство соседям, которые его не слушали; другой хвастался конем; третий уверял, что он в последнюю войну душил ятвягов и радимичей, как мух; четвертый кричал, что его меч заржавел в ножнах и что пора Владимиру прогуляться в Византию. Несколько уже раз Фрелаф раскрывал свои красноречивые уста, чтоб порассказать, как он нанизывал на копье по десятку печенегов; но всякий раз насмешливая улыбка Стемида обдавала его холодом, и многоглаголивый язык несчастного варяга прилипал к гортани. Вот уже вечерняя заря потухла, и во всех Углах терема запылали яркие светочи; прошло несколько часов в пировании и веселых разговорах, а Фрелафу не удалось ни разу вымолвить словечка ни о своем удальстве, ни о доблести своих знаменитых предков. Стемид не спускал с него глаз, и конец проклятого веретена, как голова ядовитого змея, поминутно выглядывал из-под его кафтана. С горя он принимался за кубок и подливал в него беспрестанно нового меду. Вот наконец варяг начал поглядывать смелее, стал чаще разглаживать и закручивать свои рыжие усы и вдруг, опорожнив одним духом целую стопу меда, закричал громким голосом:

- Ах вы молодцы, молодцы, видно, удальство-то вам в диковинку! Эк вы расхвастались!.. Да полно, брат Якун, рассказывать, как ты один управился с двадцатью ятвягами: ведь ты варяг, так тебе и похваляться-то этим стыдно. Я сам их за один прием по сотне душил, да ни слова об этом не говорю. А ты что, Остромир, все толкуешь о медведе? Удалось тебе как-то пропороть его рогатиной да пришибить кистенем. Это диво! Я не говорю о себе, а мой прадед Ингелот схватился однажды с медведем-то бороться...

- И одолел? - спросил Простен.

- Вот диковинка! Одолел, ничего: я это знаю по себе.

- Так что ж он сделал?

- Что сделал?.. С живого шкуру снял.

- И медведь не пикнул?

- Ну вот уж и не пикнул! Вестимо ревел, да не отревелся.

- Полно, брат Фрелаф, потешаться над нами, - сказал Остромир.

- Что ж ты думаешь, я лгу? - продолжал варяг. - Да у меня и теперь еще шкура-то цела; она вместе с мечом досталась мне от прадеда по наследству. А знаете ли вы, ребята, что это был за меч такой? И теперь еще на моей родине есть поговорка: «Не бойся ни моря бурного, ни грома небесного, а меча Ингелотова». Бывало, хотя два закаленные шелома надень, как хвачу по маковке, так до самого пояса, а на мече, поверите ли, братцы, ни зазубринки!

- Не знаю, как другие, а я верю, - прервал Стемид. - И не такие мечи бывают. Хотите ли, товарищи, - промолвил он, опустив за пазуху свою правую руку, - я вам покажу такой диковинный меч, какого сродясь вы не видывали!

- Покажи, покажи! - закричали его соседи.

- А ты что, Фрелаф, - продолжал Стемид, - иль не хочешь полюбоваться моим мечом-самосеком? То-то же, видно, боишься, что он почище будет того, которым твой прадед Ингелот сдирал шкуры с живых медведей! Ну что, брат, показывать или нет?

- Что ж ты молчишь, Фрелаф? - спросил Простен. - Что с тобой сделалось? Уж не подавился ли ты?.. Смотрите-ка, братцы, как он глаза выпучил!

- Ничего, пройдет! - подхватил Стемид, посмотрев с насмешливою улыбкою на варяга, который бросал на него попеременно то гневные, то умоляющие взгляды. - Однако ж, братцы, - продолжал он, - прежде чем я покажу эту диковинку, мне должно вам рассказать, как она попалась мне в руки...

- Слушай, Стемид, - вскричал доведенный до отчаяния варяг, - я терпелив, но если ты в самом деле думаешь издеваться надо мной!..

- Эге, - прервал стремянный, - уж не хочешь ли ты запугать меня? Так слушайте же, братцы: вчера поздно вечером...

- Вынимай свой меч! - заревел Фрелаф, заикаясь от бешенства.

- Изволь! - сказал Стемид, выхватив из-за пазухи длинное расписное веретено.

Общий хохот загремел вдоль всего стола.

- Давайте поле молодцам! - закричал Остромир. - Да, чур, драться не на живот, а на смерть.

- Эх, брат Фрелаф, - промолвил с громким смехом Якун, - проколет он тебя: эх, надень свою броню булатную!

- Оставь его, Стемид! - сказал вполголоса Всеслав. - Разве не видишь, что он хмелен?

- Что ты, братец! Теперь-то с ним и подраться: в другое время его ничем не подзадоришь. Ну что ж ты, могучий богатырь, выходи!

- Выходи, Фрелаф! - закричали все гости.

Но бедный варяг не в силах был пошевелиться: тот же крепкий мед, от которого он чувствовал в себе необычайную отвагу, подкосил ему ноги; он приподнялся со скамьи, закачался, ударился об стену затылком и сел опять на прежнее место.

- Ты не стоишь, молокосос, - сказал он, принимаясь за кубок, - чтоб я марал о тебя мой булатный меч. Говори, говори! - продолжал он, вылив большую часть меда на свои огромные усы. - Болтай, мальчишка! Забавляй честную беседу!.. Да полно, брат, двоиться-то! Знаем мы эти штуки! Ведь ты кудесник, гусляр, скоморох!

- А что, в самом деле, - прервал Стемид, - не мешало бы нам залучить сюда какого-нибудь гусляра; здесь некому нас и позабавить: храбрый-то Фрелаф скоро языком не пошевелит, а из нас никто и песенки спеть порядком не умеет. Э, постой-ка!

В эту минуту на улице запел кто-то звучным и приятным голосом:

Как у студенова у ключика гремучева,

Под разметистым кустом ракитовым,

Добрый молодец коня поил!

- Так точно, это он! - вскричал Стемид, выбегая вон из терема. - Погодите, товарищи, будет и нам потеха!

- В кого еще он там воззрился? - пробормотал Фрелаф. - Мальчишка! На кифарах[2] бы ему играть, а не с мечом ходить, проклятому зубоскалу!..

- И, Фрелаф, - сказал Всеслав, - не стыдно ли тебе за шутку сердиться? Ну чем он тебя обидел?

- Еще бы обидел!.. Нет, брат, не досталось обижать орла приморского ни ясному соколу, ни белому кречету; так этой ли вороне разнокрылой обидеть меня, молодца! Дай-ка, брат Простен, эту флягу с вином!.. Не хочется только себя срамить, а то посажу на одну ладонь, да другой прихлопну, так и поминай, как звали!

- Ну что, братец! - прервал Простен. - Нынче день Усладов: ссориться не должно.

- Да что мне за дело до вашего Услада! - закричал Фрелаф, расхрабрясь не на шутку. - Я и знать-то его не хочу! А уж коли на то пошло, так проучу же этого буянишку! Хотите ли ребята, я сей же миг при вас сверну ему шею, исковеркаю, в бараний рог согну... узлом завяжу... хотите ли? Ну, счастлив ты, - продолжал вполголоса варяг, увидя входящего Стемида, - благодари богов, что мне вставать-то не хочется... Подлей-ка мне еще медку, Простен!.. Да погоди, погоди, разбойник!.. Не теперь, так завтра, не завтра, так когда-нибудь, а я уж с тобой переведаюсь!

- Ну что же ты? Войди! - закричал Стемид, обращаясь к дверям.

Человек небольшого роста, в смуром кафтане, вошел в терем и поклонился чинно на все четыре стороны.

- Что это за Полкан-богатырь? - вскричал с громким смехом Остромир. - Эка рожа!.. Ну, брат, красив ты!

- И красные девушки то же говорят, добрый молодец, - прервал вновь пришедший, искривив рот и прищурив глаза.

- Прошу любить и жаловать! - сказал Стемид. - Этот парень задушевный мой приятель. Хоть он и не в такой чести, как наш вещий Соловушко Будимирович, а пропоет и проиграет на кифарах, право, не хуже его. Что хотите: сказочку ли сказать, песенку ли сложить - на все горазд. Да, чай, и вы слыхали о нем: его зовут Торопом.

- Эка образина! - пробормотал Фрелаф. - А голова-то, голова - словно добрый чан!

- Какова ни есть, молодец, - прервал Тороп, - а покрепче твоей буйной головушки держится на плечах.

- Что, что? - заревел охриплым голосом варяг. - Ах ты тмутараканский болван! Да разве я пьян?..

- Полно, Фрелаф, - сказал Простен, - пей и молчи! А ты, Тороп, чего хочешь: вина или меду?

- И вина хлебнем, господин честной, и от меду не откажемся, - отвечал Тороп с низким поклоном. - Прикажи поднести, так мы станем пить, а хозяину слава. Веселого пиру, молодцы, легкого похмелья! - продолжал он, выпивая чару вина, которую подал ему один из слуг. - Вам бы веселиться, а нам крошки подбирать!

- Так точно, - шепнул Всеслав Стемиду, - я не ошибаюсь: это тот самый прохожий, который нынче повстречался со мною в лесу.

- Статься может.

- Но почему он меня знает?

- Э, брат, да он такой пройдоха, что всю подноготную знает. Ну-ка, Торопушка, повесели нас!

- Что поволите, батюшка? Рады потешать вашу милость. Прикажите сказочку сказать, а там, пожалуй, и песенку спою. Да не в угоду ли вам будет, я расскажу, что поделалось однажды с добрым молодцем в лесу, за горой Щековицею? Это было в Русалкин день, давным-давно, еще при князьях Аскольде и Дире.

- Так это не сказка? - спросил Остромир.

- Как бы вам сказать, господа честные, да только не промолвиться?.. Сказка не сказка, быль не быль, а старухи говорят, что правда.

- Рассказывай, рассказывай! - закричали гости.

Тороп откашлялся, расправил усы, погладил бороду и начал:

- Не забывать бы добру молодцу час полуночный, не ходить бы ему по лесу дремучему в Русалкин день...

* * *

Как во славном городе во Киеве, на луговой стороне Днепра широкого, в высоком белодубовом тереме жил-был добрый молодец; был он родом детище боярское, звался Звениславом, сыном Богорисовым. Не было у него ни отца, ни матери; но не тужил о сиротстве своем Звенислав удалой; ему булатный меч был отцом родным, а броня кольчужная - родною матерью. Все красные девицы на удалого витязя заглядывались, любовались его русыми кудрями, дивились росту богатырскому и толковали меж собой с утра до вечера о его удальстве и молодечестве.

Недалече от его терема, подле озера Долобского, в ветхой и убогой хижине жила с своею старою матерью красна девица-душа; ее звали Милосветою. И такой красавицы сродясь никто не видывал: и станом, и походкою, и речью ласковою, и приветливою усмешкою - всем взяла; а собой-то лебедь чистая, - и сказать нельзя! Что твой пушистый снег ее перси белые; что цветы весенние ее алые уста; а румянец-то в щеках, как на чистых небесах заря утренняя, а глаза-то с длинными ресницами, словно звезды ясные сверкали из-под облачка. Все молодцы посадские, все гости богатые, все витязи и бояре знатные вкруг ее ухаживали: кто дарил ее золотой камкой, кто заморским бисером. Милосвета улыбалась: ни камки не брала, ни дорогого бисера; жила в бедности со своею матерью и любила одного лишь добра молодца.

Кто же был ее сердечный друг?.. Не скажу, так сами отгадаете: она любила Звенислава молодца, а Звенислав, вестимо, любил ее.

Скоро сказка сказывается, а не скоро дело делается. Вот прошло уж близко шесть месяцев, как Звенислав называл Милосвету своею нареченною, а она величала его суженым своим. Однажды, беседуя с нею, он промолвился, что идет поохотиться в дремучем лесу, за горою Щековицею «Ах, мой сердечный друг, - сказала Милосвета, склонив ласково головушку на его грудь широкую, - не покидай своей суженой, не ходи сегодня в дремучий лес! Время много впереди, а завтра охотою натешишься. Иль ты позабыл что сегодня Русалкин день?» - «Так что же, моя радость? - отвечал Звенислав. - Неужли-то я хохота русалок испугаюся, неужли сробею лешего? Был бы со мною мой добрый меч, так я один-одинехонек на всю силу нечистую пойду; не побоюсь ни злых кикимор, ни Буки грозного, ни хитрых русалок, ни Бабы Яги».

Напрасно умоляла Милосвета жениха своего, напрасно плакала и припадала к его могучему плечу: он не сжалился на ее слезы, не потешил своего друга милого - видно, уж так на роду было ему написано.

«Ах, чует мое сердце, чует ретивое! - рыдала красная девица, прощаясь с своим суженым. - Не к добру ты заупрямился, не миновать тебе беды! Я слыхала от старых людей: кто в этот день останется в лесу до полуночи, тому не вернуться живому домой. Послушай, радость дней моих, мое солнышко ненаглядное! Я всю ночь не сойду с тесового помоста, не закрою окна моего косятчатого - буду ждать тебя день, буду ждать другой, прожду и третий, а там... ты знаешь в Долобском озере черный омут: в нем дна не достают, в нем сгибло много людей, а никого из него не вытаскивали!.. Обещай же мне воротиться до полуночи». - «Обещаю», - сказал Звенислав и отправился в путь-дороженьку.

Шел он час, шел другой, и вот перед ним заповеданный дубовый лес. Кругом все пусто и тихо; не слышно нигде голоса людского, не видно нигде следов человеческих; одни пташечки с ветки на ветку перепархивают, и шелестит ветерок между деревьями. Вот доброго молодца раздумье взяло. Ему об этом лесе заповеданном много кой-чего рассказывали; он знал, что одни кудесники не боялись в нем разгуливать, а все люди добрые, и не в Русалкин день, обходили его за версту. Да, на беду, день был жаркий, витязь устал, а от зеленой дубравы так и пышет прохладою; жажда его мучила, а вдали за деревьями, переливаясь по камушкам, журчит ручеек. Делать было нечего! Удалой Звенислав подумал, подумал и пустился прямо в средину леса. «То-то раздолье!» - сказал он, поглядывая вокруг себя. И подлинно: все сучья на деревьях были усыпаны птицами, а зверей-то зверей - сила необъятная! То в два прыжка промелькнет мимо его ушастый заяц; то скоком и летом пронесется по лесу быстрый олень; то из-за куста выглянет, ощетинясь, серый волк; тут хитрая лиса, притаясь в траве, крадется ползком к беззаботной кукушечке; там черный вепрь роет землю вкруг дуба и точит об толстый пень его белые клыки свои; ну, словно все звери лесов киевских собрались в эту дубраву заповеданную.

Вот Звенислав изготовил свой тугой лук, натянул тетиву крепкую, и стрелы его каленые засвистали по лесу. Охотится он час, охотится другой, а проку нет как нет. Бывало, за словом перешибал он крыло у вертлявой ласточки и стрелы его догоняли на лету ясного сокола: а теперь они, как очарованные, едва от тетивы отделялися или, взмывая кверху, обивали листья древесные и лениво падали у самых ног его. Казалось, и звери, и птицы потешались над его неудачею; одни сновали и взад и вперед, поглядывая смело на витязя; другие, беззаботно посвистывая, над его головою увивались; и всякий раз, как он новую стрелу метал, безобразный див, перелетая с дерева на дерево, принимался хохотать и ухать таким голосом назойливым, что вся кровь кипела в добром молодце от досады и нетерпения. Но пуще всех надоел ему один черноглазый олень: как нечистый дух, он шнырял и вертелся вкруг витязя: то подбежит к нему на два шага, то отпрыгнет на десять. Пойдет ли Звенислав направо, олень здесь как здесь; повернет ли налево, олень тут как тут. Несколько раз бросался он на него с мечом в руках, но хитрый зверь увертывался, насмешливо рогами потряхивал и вызывал его на новый бой. «Постой же ты, проклятый оборотень!» - вскричал наконец, заскрипев зубами, добрый молодец. Он кладет на тетиву последнюю стрелу: она взвизгнула и вонзилась в шею звериную; олень дрогнул, взвился на дыбы и помчался сквозь чащу деревьев и кустов, а витязь, вестимо, ударился бежать за ним.

Бежит он час, бежит другой; то зверь подле него, то за версту, а везде дорога скатертью: ни оврага, ни лощинки, ни холма, ни пригорочка. Вот олень добежал до частого березника, юркнул - и след простыл! Звенислав за ним - не тут-то было! Как будто бы деревья сдвинулись: проходу нет. Он глядь туда-сюда, и видит: под одною березою сидит девица; манит к себе витязя и говорит ему голосом приветливым: «О, гой ты, добрый молодец, не покинь меня, сиротиночку, не откажись мне службу сослужить: доведи меня до дому! Здесь диких зверей тьма-тьмущая, и коли ты надо мною не сжалишься, так не быть мне живою». - «Изволь, красавица!» - сказал Звенислав удалой. Вдруг девица громко захохотала, подбежала к витязю и схватила его за руку. «Пойдем, пойдем, добрый молодец!» - говорила она, таща его за собою. «Мы напоим тебя медом сладким, угостим крепким вином; мы истопим для тебя баню теплую и распарим твои косточки. Пойдем, пойдем, добрый молодец!» Как обмороченный шел Звенислав за девицей: не пугался ее дикого хохота, не дивился ее густым зеленым волосам; он глядел на нее во все глаза, а не видел, что идет с русалкою - видно, боги ослепили горемычного!

Идут они дальше и дальше, сперва по узенькой тропиночке, а там широкою просекою; не шелохнет ветерок, а что-то воет по лесу; и вот стая коршунов потянулась вереницею: они почуяли добычу верную и летят на сытный пир; вдруг послышались вблизи хохот, песни и ауканья; и вот широкая поляна, а на поле стоят чертоги изукрашенные, а вокруг-то их челядинцы и прислужники, как рои пчелиные, кишат; и слуги-то все диковинные: по траве идут - не выше травы, идут по лесу - с лесом равны. Вот выходят из чертогов в белых платьях красны девицы; они с песнями встречают витязя, берут его под руки, ведут в терем светлый и сажают за дубовый стол. Куда витязь ни оглянется, все вокруг его диковинки заморские: посредине терема бьет серебряным столбом ключ живой воды - он вверху дробится в капельки и то крутым жемчугом книзу падает, то рассыпается мелким бисером; изумруды, яхонты, как огни, горят на девицах, и скамьи все устланы златотканою багряницею, даже стены-то усыпаны самоцветными каменьями. Позабыл Звенислав удалой час полуночный, позабыл он свою суженую: и сладкий мед, и крепкое вино, и напитки византийские, и песни, и пляски не дают добру молодцу опомниться. Он поет и прохлаждается, к красным Девушкам ласкается, об удальстве своем рассказывает; а солнышка давно в помине нет. Вот потухла и заря, а витязь пьет да потешается; вот близок урочный час. Подул ветерок с полуночи, завыл, а витязь и усом не ведет. Вот громкий хохот раздался по всему терему, а кругом-то по лесу и свист, и шум, и гам такой, что и сказать нельзя; а витязь песню затянул. Нахлынули тучи, закрутила погода, грянул гром... и вдруг запел петух...

Рассказчик остановился, поглядел вокруг себя и, помолчав несколько времени, продолжал:

Прошел день, прошел другой и третий, а Звенислава нет как нет! Вот и лето прошло, а о добром молодце ни слуху, ни весточки. Однажды, в осенний день, заплутались в лесу два охотника; вот идут они большою поляною и глядь: под ракитовым кустом, разметав свои руки белые, растрепав свои кудри русые, спит Звенислав непробудным сном - из крутых ребер его трава проросла, очи ясные песком засыпались.

* * *

Не забывать бы добру молодцу час полуночный, не ходить бы ему по лесу дремучему в Русалкин день!

- Ну, знатная, брат, сказка! Спасибо тебе! - сказал Простен. - Эй, ребята, поднесите-ка ему добрую красоулю вина.

- А с невестой-то его что сделалось? - спросил Остромир.

- А вот что, господин честной, старики рассказывают. Милосвета, не сходя с помоста, трое суток прождала своего суженого, а там пошла на озеро и кинулась в черный омут. Говорят, с той поры иногда по ночам Долобское озеро ревет, как дикий зверь, и в самую полночь из омута выходит дева в белом покрывале, садится на берег и вопит так, что земля дрожит. Рассказывают также, - прибавил Тороп, кинув значительный взгляд на Всеслава, - что будто бы она приговаривает: веселился бы ты, добрый молодец, да не забывал бы час полуночный!

Всеслав невольно вздрогнул.

- Что ты, брат? - сказал Стемид. - Тебя, никак, дрожь разбирает? Уж не лихоманка ли у тебя? Да выпей чего-нибудь!

- В самом деле, - подхватил Простен, - ну что ты за гость: сидишь как убитый, ни слова не вымолвишь, а в вино-то и усов не обмочил.

- А где бы он их взял? - пробормотал Фрелаф, разглаживая свои рыжие усы. - Не дорос еще, молоденек.

- А, гость нежданный! - закричал Простен, увидя входящего ключника Вышату. - Милости просим. - Поразодвинтесь-ка, братцы, дайте место дорогому гостю.

- Хлеб да соль, добрые молодцы! - сказал Вышата, садясь подле Стемида. - Ну, что поделываете? Всем ли довольны? Не подкатить ли к вам еще бочонок, другой медку?

- Давай сюда! - захрипел Фрелаф. - Много ли только у тебя в погребу-то, а за нами дело не станет.

- Полно, так ли? - прервал Вышата. - Не знаю, как другие, а в тебя, Фрелафушка, я вижу, и воронкой уж немного нальешь. Ба, да что это? Так вы не Всеслава выбрали в Услады.

- Сам не захотел, - сказал Простен.

- Вот что! И то правда, - ему уж, чай, прискучило, да и кстати ли такому большому боярину вести с вами беседу. Ведь он только и якшается что с воеводами: с Добрынею, с Рахдаем, с Соловьем Будимировичем. А вы что, ребята, - простые витязи!

Всеслав поглядел с презрением на Вышату и не отвечал ни слова.

- Да где ты, дедушка, погулял сегодня? - спросил Остромир.

- Мало ли где! Был на Подоле, смотрел, как наши горожане веселились и пировали. Что, ребята, не старые времена: подобрались все киевские красавицы. Поверите ль, ни одного смазливого личика не видал... Э, Голован, и ты, брат, здесь? Люблю за обычай: где есть что выпить да закусить, так молодец Торопка тут как тут. Послушай, любезный, ты везде шатаешься - не видал ли хоть ты какой-нибудь красоточки?.. Потешь, скажи! А то, право, горе берет! Неужели-то они вовсе перевелись?

- Где нам, государь, знать об этом, - отвечал Тороп, поклонясь в пояс, - мы люди темные. Вот твоя милость, дело другое: ты на том стоишь.

- А ты на чем стоишь, дурацкое чучело? Чтоб чужого вина хлебнуть да песенку спеть!

- Вестимо, батюшка.

- Так что ж ты молчишь? Затяни, да смотри - повеселее!

- Э, братец, - вскричал Якун, - знаешь ли что? Мне помнится, ты певал препотешную песенку про одного старого срамца, которого молодые ребята называли услужливым, а отцы и матери вчастую поколачивали.

- Да, да, - вскричал Стемид, - спой нам эту песню, а Вышата подтянет: говорят, у него голос презвонкий.

Ключник понаморщился.

- Неправда, - сказал он, - у меня вовсе нет голоса.

- Что ты, дедушка! - продолжал насмешник Стемид. - А помнишь, как близ села Предиславина ты попался в передел к молодым горожанам да как они приняли тебя в две дубины, так ты поднял такой рев, что за Днепром было слышно.

- Полно, Стемидушка! Ну кто твоим сказкам поверит? Ведь уж все знают, что коли ты примешься лгать, так с тобой и грек не схватывайся.

- Ну вот еще, запирайся! Да тебя и выручал-то Фрелаф. Эй, Фрелаф, ведь, кажется, при тебе в прошлом лете попотчевали Вышату дубьем?.. Ну помнишь, близ леса Предиславина, на Лыбеди?

- Неправда, - сказал варяг, - ты лжешь: я ничего не помню!

- Ой ли? Ну, брат, коротка же у тебя память! Кажись, как бы забыть: ведь и тебе вместе с ним порядком досталось.

- Что, что? - закричал варяг. - Не верьте, братцы, этому пострелу! Не правда, одного Вышату поколотили, а я и меча из ножен не вынимал!

Все гости засмеялись.

- Эх, Фрелафушка, - сказал ключник, стараясь скрыть свою досаду, - поменьше бы тебе пить: не знаешь сам, что говоришь.

- Да полноте, ребята! - прервал Простен. - Кто старое вспомянет, тому глаз вон. Ну-ка, Торопушка, спой нам что-нибудь в честь Услада, так и мы тебе подтянем.

- Да уж не поздно ли, господа честные? - сказал Тороп, почесывая в голове. - Мне еще надо сегодня побывать на месте Угорском - не близко отсюда. Если я и теперь пойду, - продолжал он, поглядев на Всеслава, - так вряд ли добреду туда к полуночи.

- Вот еще что вздумал! - вскричал Остромир. - Благо мы тебя заманили, а отсюда уж не выпустим.

- Да, да, - подхватил Простен, - оставайся с нами! Вина и меду пей сколько хочешь, а потешишь нас вдоволь, так мы тебе ногаты[3] по две или по три с брата дадим. - Что делать, молодцы, - видно, быть по-вашему: не пойду сегодня! А если кому надо идти безотменно такую аль так мешкать нечего: поздненько становится.

- Куда ты, Всеслав? - спросил Стемид своего приятеля который встал из-за стола.

- Мне что-то нездоровится.

- И подлинно: смотри, как ты побледнел; да и глаза-то у тебя вовсе не людские. Ступай, добро! В полночь я отправлюсь за тебя на стражу.

Всеслав вышел вон из терема.

- Что он, прихварывает, что ль? - спросил Вышата стремянного. - Или ему скучно в нашей беседе?

- Нет, он в самом деле что-то захилел.

- Так он пошел домой?

- А то куда же?

- Что ж он поворотил направо? - продолжал Вышата, смотря в окно. - Ведь ему надо идти налево: направо-то дорога к Днепру.

- Видно, хочет прогуляться.

- Поздненько же он гуляет! - заметил с лукавою усмешкою Вышата. - Прощайте-ка, ребятушки! - продолжал он, вставая. - Пора и мне, старику, на боковую.

- Ступай, дедушка! - закричал Фрелаф. - Да пришли нам еще медку из княжеского погреба. Что скупиться-то, ведь не твое добро!

- Хорошо, хорошо! - сказал ключник, торопясь выйти из терема.

---

[1] Филин.

[2] Кифары - гусли.

[3] Мелкая монета.

comments powered by Disqus