«Аскольдова могила»- Повесть времен Владимира Первого (III)

20.02.2009

IV

В высоком тереме, из которого можно было окинуть одним взглядом большую часть Киева и живописных его окрестностей, за дубовым резным столом сидел Богомил, верховный жрец Перунова капища. Бледный свет от стоящей перед ним лампады слабо отражался на бревенчатых стенах светлицы, разделенной надвое деревянного перегородкою. Серебряные сосуды различных форм и некоторые другие вещи, служащие для жертвоприношений, расставлены были в порядке на двух полках, также украшенных резьбою. С другой стороны стола, на скамье, покрытой пушистым мехом серого волка, сидел любимец Богомила Лютобор. Заткнутый за пояс широкий жертвенный нож был единственным признаком его звания. Лютобор занимал место старшего жертвоприносителя и пользовался властью, почти равною с могуществом верховного жреца. Бледно-желтоватое лицо его, похожее на безобразную восковую личину; неподвижные резкие черты, отлитые в какую-то идеальную форму, в которой не было ничего человеческого; совершенное отсутствие жизни в тусклых, беловатых глазах - словом, все в этом живом мертвеце было ужасно и отвратительно. Когда он молчал, то походил на бездушный труп; начинал говорить, и всякий с первого взгляда почел бы его адским духом, который, в виде мертвеца, беседует с повелителем своим, верховным жрецом Богомилом. Казалось, этот последний читал с большим вниманием пергаменный свиток, исписанный руническими буквами [27]. Трудно было бы определить, какого рода ощущения волновали в эту минуту честолюбивую и злобную душу этого хитрого старика. В его седых, почти сросшихся бровях, на высоком наморщенном челе изображалось беспокойство; сверкающие из-под густых ресниц глаза горели нетерпением; он пожирал ими бесконечные столбцы развернутой рукописи; то улыбался, то хмурил брови, казался довольным, и вдруг чело его покрывалось новыми морщинами. Он покачивал с сомнением головою, переставал читать и, облокотясь на руку, предавался глубокой думе; потом снова принимался за рукопись и наконец, оттолкнув ее с досадою от себя, сказал вполголоса:

- Нет, все эти чужеземные обряды мне вовсе не по душе!.. Арконский Световид [28] ничем не лучше нашего Перуна... Конечно, Стетинский храм великолепен: эти сокровища, эти византийские пурпуровые ковры, этот белый конь Световидов, прорицающий будущее, - все это должно дивить и поражать священным ужасом народ; но Владимир... Нет, не то надобно Владимиру!.. Недаром каждую ночь черный воров каркает над кровлею моего дома... Чу!.. Слышишь, Лютобор, вещий его голос? Недаром в самую полночь стаи голодных псов воют под окнами моего терема; и часто, среди ночной тишины, когда, измученный лютою бессонницей, я начинаю смыкать усталые глаза мои, внизу за Днепром раздаются дивные голоса в воздухе: я слышу отвратительный хохот русалок, пронзительные вопли кикимор, и Долобское озеро ревет, как дикий вепрь. Ах, чует мое сердце!.. Лютобор, мы спим на краю пропасти, и близок... да, близок час нашей гибели!

Страшилище зашевелило губами, и что-то похожее на человеческий голос вырвалось из груди его; казалось, оно повторило с удивлением последние слова Богомила.

- Так, - продолжал верховный жрец, - если мы не предупредим грозящей нам беды, то гибель наша неизбежна. Ты должен знать все, Лютобор... Да, одному тебе могу я открыть эту тайну... Ты всеми ненавидим: вельможи и даже сам Владимир смотрят на тебя с отвращением; ты живешь, ты дышишь, ты создан мною. Слушай: вот уже близко месяца, как великий князь не выходит из своей одрини[1]; как тяжкий свинец, крепкая дума лежит на душе его; замолкло все в его светлых гридницах, и, глядя на кручину своего государя, приуныли знаменитые бояре, могучие богатыри и все храбрые его витязи; но никто не знает, о чем скорбит и тоскует Владимир. Я один знаю это и трепещу, Лютобор!.. Владимир начинает презирать и гнушаться верою отцов своих!

Живой мертвец вздрогнул, неподвижные черты лица его одушевились, и он вскричал почти с ужасом:

- Как?.. Владимир? Нет, нет, это невозможно! Набожный Владимир, который соорудил этот великолепный храм Перуну, не пожалел своего серебра и злата на изваяние кумира, коему дивятся все гости иноземные; Владимир, который приносит столь частые жертвы, осыпает дарами тебя и всех жрецов!..

- Да, - прервал Богомил, - тот самый Владимир, который недавно преклонял колена не только перед кумиром всемощного Перуна, но пред жертвенниками Стрибога [29], Позвизда и Купалы, с презрением отвергает мольбы мои и не желает присутствовать при священных наших обрядах, последней беседе со мною, когда я убеждал его прибегнуть к богам, «ибо они одни, - сказал я, - могут излечить душевный твой недуг», он нахмурил свои грозные брови и, покачав печально головою, сказал: «Нет, Богомил, твой Перун безмолвствует: или ничтожные жертвы, тобой приносимые, недостойны его, или мы, в слепоте нашей, поклоняемся не тому, кто правит вселенною и держит в руке своей сердца владык земных! В душе моей созрела мысль - я исполню ее! Не все народы, подобно нам, чтут Перуна, не все жертвенники орошаются кровью бессловесных животных. Я не могу долее смотреть на эту бойню, которую вы называете жертвоприношением. Мне скучно слышать ваши хороводные завыванья, которые вы именуете священными песнями; мне надоели ваши торжества и обряды - эти потехи малых детей, эти женские игрища, в коих ничто не потрясает мою душу, ничто не наполняет ее благоговением и ужасом. Нет, я недоволен верою отца моего!» Так говорил Владимир, и в сверкающих очах его, в его мощном орлином взгляде я прочел смертный приговор наш: мы погибли, Лютобор!

- Никто не должен погибать без бою! - сказал, помолчав несколько времени, Лютобор. - Из речей твоих я угадываю, чего жаждет душа Владимира. Не называл ли он жертвы, приносимые тобой, ничтожными; наши обряды и торжества женскими игрищами? И подлинно, подумай сам: можно ли взирать с благоговением и ужасом на изображение кроткого божества, которому приносят в дар начатки плодов земных, пару голубей, тельца... Нет, Богомил, не бессловесные жертвы падают под священным ножом жрецов варяжских! Вспомни, что рассказывал тебе о своем боге Одене этот чужеземный певец, Фенкал, которого все варяги называют своим вещим скальдом?..

- Что ты говоришь, Лютобор? - вскричал с живостию верховный жрец, вскочив с своего места. - О, каким светом ты озарил меня! Так, верный мой товарищ, - не кроткие обряды и торжества, не сладкоголосное пение перед кумиром Перуна, не мирные потехи в честь богов потрясут и очаруют закаленную в боях буйную душу Владимира; не того требует взлелеянный на бранном щите этот достойный сын кровожадного Святослава. Нет, не уходился еще этот дикий зверь: пресыщенный негою, он заснул на время... Почтим же достойно его пробуждение!.. Ты хочешь крови, Владимир! Добро, мы потешим тебя!..

Богомил призадумался и после минутного молчания продолжал, обращаясь к своему наперснику:

- Завтра же надобно пригласить на совещание именитых бояр и витязей княжеских. Я скажу им, что разгневанные боги неверием многих нечестивых граждан киевских требуют необычайных жертв; что доколе кровь человеческая не обагрит жертвенник Перунов, ничто не уврачует душевный недуг Владимира и не рассеет его мрачных помыслов. Я назначу сам жертву, угодную небесам, ибо мне одному, как верховному жрецу Перуна, открыта воля богов.

- А так как эта воля для тебя всегда открыта, - прервал Лютобор, - то, вероятно, ты можешь теперь уже сказать, на кого должен пасть этот жребий.

- На кого?.. Лютобор, поднимется ли рука твоя, вонзишь ли ты без трепета твой жертвенный нож в грудь варяга?

- В грудь варяга?! - повторил с удивлением Лютобор. - Но что скажут его единоземцы, эти гордые поклонники Одена, едва признающие над собой власть великого князя? Богомил, ты знаешь, что рука моя не дрогнет, но я желал бы лучше принести на жертву десять киевских граждан, чем одного варяга...

- Даже и тогда, если этот варяг христианин?

- Христианин! - вскричал Лютобор. - Христианин! - повторил он, заскрежетав зубами. - О давай его сюда, Богомил! И клянусь преисподнею, если б он был родной брат мой, единственное мое детище, любимый витязь великокняжеский...

- Нет, он простой гражданин. Помнишь ли ты, как дней десять тому назад, совершив обряд жертвоприношения, я вышел из святилища, чтоб благословить народ, который толпился на площади вокруг храма? Все пали ниц; один только бедно одетый, но видный собою муж не преклонил главы своей. Как теперь вижу пред собою это величественное и спокойное чело! С каким обидным состраданием смотрел этот горделивец на толпу народа, отдавшего мне должную почесть! С каким притворным добродушием он покачивал печально головою и, казалось, хотел сказать: «Бедные, вы не ведаете сами, что творите в слепоте вашей!» Во всю жизнь мою не изгладится из моей памяти этот устремленный на меня взор. О, я простил бы ему, если б он пылал злобою!.. Нет, я прочел в нем одно презрение! Понимаешь ли ты, Лютобор, как должен я ненавидеть этого надменного христианина? С первого взгляда я узнал в нем одного из сотников варяжской дружины, который, изменив вере отцов своих, давно уже живет простым гражданином и не служит в числе ратных людей великокняжеских. Его звали Руславом, а теперь зовут Феодором.

- И боги изберут его?..

- Нет, Лютобор, смерть не испугает варяга, и ничто не возмутит надменной души христианина: он с тем же спокойным челом пойдет на смерть, с каким идет на брачное торжество. Но он отец, у него есть сын, прекрасный отрок...

- А, понимаю!

Богомил замолчал, призадумался; снова крутой лоб его покрылся морщинами; в блуждающих взорах изобразилось беспокойство, и он промолвил вполголоса:

- Но если и это средство возбудить набожность Владимира останется тщетным, если, я страшусь вымолвить это слово, если он... захочет сделаться христианином?..

- О, я не опасаюсь этого! - прервал Лютобор. - Когда отец его, несмотря на все просьбы своей матери, не осмелился принять веры, презираемой его храброю дружиною...

- На что не осмелится Владимир! Лютобор, ты не знаешь всю твердость этой непоколебимой души! Один он может разрушить храмы богов наших, низвергнуть кумир Перунов и навеки истребить веру отцов своих. Что противостанет его мощной воле, кто дерзнет не последовать примеру Владимира? Нет, если ненавистные христиане успеют обольстить его, тогда... О, тогда или боги, во гневе своем, изрекут смерть Владимиру, или мы погибнем! Да, не пугайся, Лютобор, - не ты будешь исполнителем воли богов: я знаю одного бесстрашного мужа, который, по единому мановению руки моей, пронзит сердце Владимира. Моя ненависть к Феодору, ко всем христианинам - ничто в сравнении с злобою, которую он питает в душе своей к сему правнуку Олега. Он взял на себя клятвенное обещание, не выполненное ни отцом его, ни дедом: воздать злом за зло, кровью за кровь. Он жил долго у печенегов, ездил в Византию и успел склонить на свою сторону хитрого государя, для которого могущественный Владимир с каждым днем становится опаснее. Ласкаясь надеждою, что он не только совершит кровавую месть свою, но возвратит потомку древних князей киевских законное их наследие...

- Как, - прервал Лютобор, - неужели не совсем еще истребился род Аскольдов?

- Нет. Единственная отрасль этих несчастных князей, сын внуки Аскольдовой, которая с отцом своим успела укрыться от мечей убийц в землю хорватскую, жив еще. По неисповедимой воле богов этот юноша служит теперь правнуку того, кто отнял его наследие и умертвил его прадеда.

- Кто же из витязей княжеских этот потомок Аскольда?

- Тайна эта не многим известна. Я знаю ее, но открою не прежде, пока не истощу всех средств к нашему спасению.

- Но как узнал ты эту тайну? - спросил с любопытством Лютобор.

- А вот слушай, я расскажу тебе все. Лет восемнадцать тому назад, когда покойный князь Святослав Игоревич приехал в Киев повидаться со своею матерью, княгиней Ольгою, случилось ему быть на охоте близ горы Хоревицы, за Вышегородом; он пригласил и меня вместе с ним позабавиться этой любимою его потехою. Вот этак под вечер, когда князь, беседуя со мною, ехал уже с поля, какой-то высокий муж выскочил из-за куста и хотел хватить его по голове бердышем. Князь увернулся, и вся толпа бросилась за разбойником, который пустился бежать в самую средину леса. Все это произошло в несколько мгновений; но исполинский рост незнакомца и грозные черты лица его глубоко врезались в моей памяти. Воевода Претич и трое другие княжеских витязей, гонясь за ним по пятам, наехали на небольшую избушку, построенную в глубоком овраге. Витязи продолжали гнаться за разбойником, а Претич сошел с коня, заглянул в эту лачужку и нашел в ней почти грудного ребенка, весьма бедно одетого, но у которого на шее висела небольшая золотая гривна нехитрой работы. Когда витязи возвратились назад, не поймав убийц, то, размыслив хорошенько, что в этой избушке некому жить, кроме разбойника, и что ребенок - его сын, они захватили его с собою и привезли к князю. Не знаю, что было бы с этим горемычным сиротою, если б не сжалилась над ним княгиня Ольга. Она взяла его к себе и при кончине завещала любимой своей ключнице, Малуше [30], матери нашего князя Владимира, иметь о нем попечение, как о собственном своем детище. Малуша переехала на житье в Великий Новгород, где воеводствовал тогда ее сын, и когда Владимир, по смерти родителя своего, овладев всем царством Русским, начал княжить в Киеве, то я заметил в числе его витязей двух юношей, которые любили друг друга, как родные братья. Они оба охотно беседовали со мною о таинствах и преданиях веры нашей. Один из них, поразговорясь однажды со мною, признался, что, воспитанный матерью великого князя вместе с другим сиротою, который также служил Владимиру, он не знает ни роду своего, ни племени; что с младенчества носит на груди златую гривну как единственное наследие отца своего и что всякий раз, когда он пытался повыведать что-нибудь от благодетельницы своей, Малуши, она отвечала ему. «Не спрашивай, дитятко! Ты и товарищ твой, вы оба горемычные сироты. Одного из вас нашли в дремучем лесу, другого на ратном поле, между мертвыми. Кто вас поит и кормит, тот вам и отец и мать». По этим речам нетрудно мне было смекнуть, что, может быть, этот юноша - тот самый ребенок, которого воевода Претич нашел в избушке. Склонясь на мою просьбу, он показал мне свою золотую гривну; я узнал ее - это была та самая, которую я видел лет восемнадцать тому назад. Я не умел еще в то время разбирать таинственные письмена жрецов варяжских; изучась впоследствии этой хитрой науке, я без труда, но с удивлением прочел начертанные на этой гривне слова: «Аскольд, князь Киевский». Не знаю, почему мне пришло тогда на мысль, что это неожиданное открытие может некогда мне пригодиться. Опасаясь, чтоб кто-нибудь другой не разобрал надписи, я уверил легковерного юношу, что с этою златою гривною неразлучно соединено все будущее его счастье; что все блага земные изольются на главу того, кто носит на себе этот залог благоволения и милости богов; а поэтому, дабы сохранить вернее эту драгоценность, я крепко-накрепко заказал юноше не только никому ее не показывать, но даже и говорить о ней. Я уже сказывал тебе, что великий князь, беседуя со мною в последний раз до самой полуночи, открыл мне наконец тайную причину своей скорби и уныния. Возвращаясь от него домой, смущенный грозным предчувствием, объятый ужасом, я впал в какое-то младенчество и, подобно малодушной жене, решился прибегнуть к тщетным мольбам: как ночной тать, я прокрался к Перуновой божнице, отпер один из боковых притворов и вошел в святилище. Все было тихо кругом; неугасаемый огонь, горящий перед исполинским изображением Перуна, обливал ярким светом его серебряную главу. Я пал во прах перед стопами божества, вопил, бился главой о каменное его подножие, молил о помощи - все напрасно: камень оставался камнем, неодушевленный истукан безмолвствовал. О, Лютобор, какое бешенство овладело тогда мною! Ничем не изъяснимое, адское отчаяние, как лютый зверь, впилось в мое сердце. «Итак, нет спасения, воскликнул я, нет прибежища!» И вдруг мысль об убийстве, подобно молнии, сверкнула в главе моей. Как одержимый злым духом, я возопил неистовым голосом: «Горе тебе, вероломный! Так смерть, смерть отступнику от веры отцов своих, смерть Владимиру!» - «Да, смерть Владимиру!» - повторил подле меня громовой голос. Я вздрогнул, обернулся, гляжу: передо мной стоит грозный, неподвижный, как второй кумир Перунов, муж исполинского роста, закутанный в черную одежду. При первом взгляде узнав в нем незнакомца, который некогда едва не умертвил Святослава, я с ужасом отскочил назад. «Чего ж ты испугался, Богомил? - продолжал он с усмешкою. - Я подслушал твои речи, так что ж? Давай руку, товарищ!.. Братьями с тобой мы никогда не будем: ты жрец, а я воин; но мы оба ненавидим Владимира... Итак, смерть ему!»

- Чу! Что это? - вскричал Лютобор, прервав рассказ верховного жреца.

Глухой звон от тяжелой железной цепи и дикий отвратительный рев раздались под окнами терема.

- Ага, - сказал Богомил, взглянув в окно, - это мой нелюдим: видно, почуял близко чужого... Ну, так и есть...

- Постой-ка, - прервал Лютобор, - да это, кажется, Торопка Голован. Отчего же твой мохнатый сторож так переполошился?

- Но разве ты не видишь, что за ним идет... Так точно, это он!

- Вижу, вижу! - вскричал Лютобор. - Так этот-то?.. Ну, молодчина!.. Посмотри-ка, Богомил, и медведь твой его испугался... Эк, торопится забиться в свою конуру!

- Слушай, Лютобор, - сказал верховный жрец, - притаись за этою перегородкой: ты будешь слышать наш разговор; но смотри, чтоб он не догадался, что в этой светлице есть кто-нибудь другой, кроме меня.

Едва Лютобор успел спрятаться за перегородку, как тяжелые шаги послышались по крутой лестнице, и незнакомый, закутанный в верхнюю свою одежду, вошел в светлицу.

Незнакомый кивнул головою и сел молча на скамью, на которой за минуту сидел Лютобор; а Богомил занял прежнее место.

- Ты хотел со мною видеться? - продолжал жрец, помолчав несколько времени.

- Да! - отвечал отрывисто незнакомый. - Но одни ли мы?

- Да неужели ты думаешь?..

- Что верховный жрец Богомил может быть предателем? О, нет! Я вижу только, что против тебя кто-то недавно сидел. Посмотри, как измят этот волчий мех!

- Здесь, еще до солнечного заката, беседовал со мною один из жрецов, - отвечал спокойным голосом Богомил.

- До заката солнечного? - повторил незнакомый, поглядев недоверчиво вокруг себя. - Так видно же, он не близко живет отсюда.

- Почему ты это думаешь? - спросил Богомил.

- А потому, что гость твой, как видно, спешил уйти, чтоб засветло до дому добраться! Посмотри-ка: второпях и шапку свою здесь оставил!

- Эта шапка моя.

- В самом деле? Вот что! - сказал с насмешливою улыбкою незнакомец, взяв со скамьи и рассматривая небольшую с лисьим околышем шапку. - Смотри, пожалуй! А кажется, с виду-то она тебе и на полголовы не взойдет. Богомил, здесь есть кто-нибудь кроме тебя!

- Не веришь мне, так посмотри сам, - отвечал верховный жрец, не изменяя нимало своему спокойствию.

Незнакомец приподнялся, сделал шаг вперед, но вдруг остановился и, садясь снова на скамью, сказал:

- В самом деле, что тебе прибыли меня обманывать? Разве ты не знаешь, что если бы ты, на беду свою, задумал выдать меня Владимиру и хотя бы для твоей защиты засажена была за этою перегородкой вся храбрая его дружина, то и тогда легче бы ей было в одну ночь переплыть Русское море [31] и взять на копье твердыни византийские, чем вырвать тебя живого из рук моих. Нет, я знаю тебя, Богомил: у нас до этого никогда не дойдет с тобою!

- Ты напрасно меня подозреваешь. Клянусь тебе...

- Полно, не клянись, - нам некогда долго беседовать. Я хотел только уведомить тебя, что печенеги прислали ко мне гонца с известием, что многолюдная их рать собралась уже на Дону, близ Белой Вежи, и что ясы и косоги [32], под предводительством юного своего князя Редеди [33], готовы громить пределы Тмутараканские [34]. Чтоб не жечь и не разорять Киева, печенеги назначают окуп: с каждого двора по одному солиду. Я найду способ, не обижая граждан киевских, насытить этих плотоядных зверей. Сокровища византийские неистощимы, а греки не пожалеют своего золота, чтоб только сгубить Владимира, который для них тошнее и отца своего и деда. Но не топтать коням печенежским заповедных лугов киевских, не громить косогам Тмутаракани богатой, и печенеги не дерзнут перейти за Дон, и косоги приблизиться к морю Сурожскому [35], доколе еще жив Владимир; а ты знаешь, в чьих руках жизнь его. Скажи одно слово, одно только слово, Богомил! Но до тех пор, пока ты не скажешь его, пока я не найду того, кто один может княжить по правде в великом Киеве, до тех пор рука моя не подымется для совершения правдивой мести: я не хочу предать сограждан моих всем лютым бедствиям междоусобия, не хочу, чтоб смуты народные и безначалие сгубили до конца мою родину. Недаром говорится: «Тяжело быть голове без плеч, а хуже и того быть телу без головы». Послушай, я, кажется, уже не раз тебе сказывал, что тот, кого я ищу, должен носить на шее золотую гривну.

- Я никогда и ничего об этой золотой гривне не слыхивал. Да чуден ты, молодец! Неужели ты думаешь, что воины, которые нашли в лесу покинутого младенца, оставят у него на шее золотую гривну?

- Да, - сказал незнакомец, помолчав несколько времени, - это походит на правду; а дивлюсь я только тому, что ты не знаешь, у кого из витязей княжеских нет ни роду, ни племени.

- Вот то-то и беда! Не могу никак толку добиться.

- Ты лжешь, Богомил! Тебе известна эта тайна, но ты Жрец: уста твои обыкли изрекать одну лесть и обман. Попытаюсь в последний раз добиться от тебя правды. Слушай: ты можешь еще теперь предлагать мне свои условия, но если я без твоей помощи узнаю истину...

- Без моей помощи! - прервал с усмешкою Богомил. - Не думаешь ли также без моей помощи заставить киевлян признать своим князем безродного юношу, которого ты назовешь потомком Аскольда? Имеешь ли ты власть именем богов приказать дружине княжеской положить оружие, не отомщать за смерть Владимира и покориться одному из прежних своих сотоварищей? Что, если всемогущий Перун наименует тебя предателем, а его обманщиком и самозванцем; если повелит отразить печенегов и избрать в князья киевские одного из сыновей Владимира, или даже одного из знаменитых его витязей? Если я, верховный жрец, возмущу против тебя народ и скажу, что разгневанные боги требуют главы твоей?.. А ты, Веремид, знаешь, трудно ли уверить во всем эту легковерную толпу?..

- Знаю ли я народ, - прервал, нахмурив свои брови, незнакомец, - эту безумную, подлую чернь, которая сегодня закидает грязью того, перед кем вчера преклоняла колена: которая, протягивая за милостыней одну руку, в то же время подымает другую на своего благодетеля? Знаю ли я ее?.. Я видел смерть Ярополка, которого киевляне величали некогда отцом своим, и слышал радостные крики народа, когда Владимир, обагренный кровью брата, явился на городской площади.

- Итак, подумай хорошенько: нужна ли тебе моя помощь?

- Менее, чем ты думаешь, Богомил. Если я не пожалею Киева, то, верь мне, ничто не спасет его. Посмотрим, как устоите вы против печенегов, когда внезапная смерть Владимира как громом поразит изумленных киевлян! Нет, Богомил, когда безначалие волнует воинов, тогда они страшны для одних мирных граждан и губят не врагов своих, а самих себя. Но я не хочу, чтоб правнук Аскольда воссел на отческом столе своем среди дымящихся развалин Киева и княжил над бездушными трупами. Говори, Богомил, какую цену требуешь ты за кровь Владимира? Чего желаешь от законного князя Киевского?

Богомил провел рукою по своему наморщенному челу, погладил седую бороду и, помолчав несколько времени, сказал:

- Ты знаешь главное и необходимое условие - жить по старине и свято хранить закон и веру отцов наших.

- В этом у нас спора не будет, я и сам мыслю то же: нечестно нам искать правды у чужеземцев; есть у нас своя правда по закону богов, ей учили народ прадеды наши; другой нам не надобно. Чего ты еще требуешь?

- Смерти всех христиан.

- Всех?! - повторил незнакомец. - И старых стариков, и жен, и малых детей?

- Да.

- Богомил, ты не служитель богов, а дикий зверь. Все христиане будут изгнаны из пределов киевских, и только непокорные этой воле княжеской предадутся в твои руки.

- Ну, ну, добро, пусть будет по-твоему! Теперь поговорим о сане верховного жреца. Слыхал ли ты, что на Варяжском море [36] есть остров, именуемый Рюгеном? [37]

- Слыхал; так что ж?

- В Арконе, главном городе этого острова, обитают единоплеменные с нами славяне.

- И это знаю.

- А знаешь ли ты всю власть и могущество первосвященника арконского?

- Какое мне до этого дело!

- Постой, постой, молодец: не тебе, так мне есть дело. Первосвященник арконский повинуется одним бессмертным богам...

- И своему князю?

- Нет, он не знает никакой земной власти над собою. Я требую того же.

- Ты требуешь?.. Добро, быть по-твоему.

- Первосвященник арконский имеет своих телохранителей: триста отборных витязей готовы всегда исполнять его приказания.

- И этих рабов жреца именуют витязями?

- Об имени спорить нечего - назови их как хочешь, только я хочу и должен иметь также своих воинов.

- Так и быть, согласен и на это. Ну, теперь ты доволен?

- Первосвященник арконский, - продолжал жрец, не отвечая на вопрос незнакомца, - налагает подати на граждан и на гостей иноземных, дабы умножить сокровища храма.

- И собственное свое богатство?

- Так что ж - разве достояние верховного жреца не есть достояние самих богов? Власть эта должна принадлежать и мне.

- Бедные киевляне!.. Но, делать нечего: лучше уступить половину, чем потерять все. Надеюсь, теперь кончено?

- Не совсем. Первосвященник арконский заключает мир с соседними народами и объявляет им войну.

- Как, - вскричал незнакомец, - и ты смеешь требовать?..

- Я ничего не требую, - отвечал хладнокровно жрец, - это дело полюбовное: хочешь соглашайся, хочешь нет.

- Но, подумай сам, если и эту власть предоставить тебе, что ж будет делать великий князь?

- В час битвы - сражаться с врагами отечества, а в мирное время - пировать с друзьями в княжеских чертогах.

- И жить под рукою своего верховного жреца! Нет, Богомил: управлять войском и народом может только великий князь; он наделит тебя богатыми поместьями; ты будешь первым в его Думе... Доволен ли ты?

Богомил покачал головою.

- Ну, пусть так, - продолжал незнакомец, - без твоего совета он не приступит к миру и не объявит войны. Чего еще тебе?

- Добро, добро, - сказал с улыбкою Богомил, - я человек уступчивый: так и быть, согласен и на это.

- Итак, теперь все кончено?

- Почти. Первосвященик арконский...

- Богомил, - вскричал незнакомец, вскочив с своего места, - ты истощил мое терпение! Ни слова более! - прибавил он, заметив, что жрец хочет говорить. - И если уж пошло на то, так знай, что, несмотря на мою ненависть к Владимиру, я лучше соглашусь видеть его владыкою Киева, чем коварного жреца, который издевается и над людьми, и над бессмертными богами.

- Полно, не сердись! - прервал Богомил. - Ну так и быть - я более ничего не требую.

- Дивлюсь твоей умеренности! Теперь, надеюсь, ты перестанешь хитрить со мною и объявишь мне имя того из витязей княжеских...

- Эх, молодец, молодец! И рад бы радостию, но я уж говорил тебе, что и сам еще доподлинно не знаю...

Глаза незнакомца засверкали; он поднес правую руку к своему поясу, и почти в ту же самую минуту лицо его приняло снова свой мрачный, но спокойный вид. Сложив крест-накрест руки, он устремил проницательный взгляд на жреца а сказал после минутного молчания:

- Ты не знаешь?.. Нет, Богомил, ты не знаешь только, на что тебе решиться: предать ли меня Владимиру или быть моим сообщником. Слушай: я даю тебе еще десять дней на размышление, но если и тогда...

- Да могу ли я поручиться, - прервал жрец, - что в десять дней узнаю эту тайну, могу ли...

- Ты можешь желать, Богомил, перехитрить меня, - прервал с насмешливою улыбкою незнакомец, - но не должен и не можешь надеяться успеть в этом. Вот, чай, ты и теперь думаешь, что тебе удалось обмануть меня, не правда ли? Мы здесь только двое и твой задушевный друг Лютобор не сидит за этой перегородкою?.. Да полно, не божись понапрасну! - продолжал незнакомец, подходя к перегородке и отворяя дверь. - Эй ты, затворник, вылезай из твоей засады! Ты слышал нашу беседу, так можешь дать полезный совет своему верховному жрецу... Да выходи же, - промолвил он, взяв за руку и вытаскивая из-за перегородки полумертвого Лютобора.

- Что, иль у вас обоих язык отнялся? - продолжал незнакомый, посматривая то на побледневшего Богомила, то на наперсника его, который, дрожа всем телом, стоял как вкопанный посреди светлицы. Ну, видишь ли, Богомил, как легко обмануть меня и как я должен верить твоим божбам и клятвам? Не забудь, что через десять дней мы с тобой увидимся, и если ты опять велишь своему другу засесть в какую-нибудь конуру и подслушивать мои речи, то посоветуй ему не оставлять на виду своей шапки или, по крайней мере, завести себе другую, которая была бы не так заметна.

Сказав сии слова, незнакомец завернулся в верхнюю свою одежду и, кинув последний, исполненный презрения взгляд на обоих жрецов, вышел молча из терема.

V

Ручей, известный под именем Почайны и впадающий ныне в Днепр за полверсты от Киева, был некогда хотя небольшою, но глубокою и судоходною речкою. Извиваясь несколько времени по лугам, называемым Облонью, и обтекая весь Киево-Подол, она соединялась наконец с Днепром, близ урочища, наименованного впоследствии Крещатиком. Верховья этой речки терялись в нескольких верстах от Киева, среди непроходимых оврагов и болот, поросших в то время дремучим чернолесьем.

На другой день после вечера, описанного нами в предыдущих главах, часу в четвертом пополуночи, когда еще утренний туман волновался по низменным берегам Почайны и покрытый густою тенью темный лес казался еще темнее от противоположности с ярко освещенными верхами высоких холмов киевских, один молодой всадник, весьма просто одетый, но сидящий на красивом вороном коне, ехал шагом по отлогому берегу этой речки. Казалось, он был еще в самых цветущих годах своей жизни, и прекрасное лицо его, несмотря на мускуловатую и даже несколько загоревшую шею, едва ли бы показалось не у места на белоснежных плечах какой-нибудь русской красавицы. Но в светлых, голубых глазах его незаметно было беспечной веселости, этой минутной, но верной сопутницы первых годов нашей жизни - тех счастливых годов, когда все грустные впечатления скользят еще по душе нашей, не оставляя и следа горести; когда целый ряд надежд, одна другой прекраснее, позлащают нашу безвестную будущность; когда мы, вдыхая в себя животворный воздух весеннего утра и не имея никакой причины радоваться, поем, веселимся, гарцуем от одного избытка жизни и здоровья.

Юный всадник, ехавший по берегу Почайны, не распевал молодецких песен о славном Днепре, о его глубоких омутах, о кровавых битвах с чудью поганою; не заставлял играть под собою коня своего, а ехал шагом, опустя поводья, и казался погруженным в глубокую думу.

Шагах в десяти от него шел, по одному с ним берегу, человек малого роста в большой овчинной шапке, едва прикрывавшей его огромную голову, обросшую густыми волосами. За простым ремнем, который опоясывал смурый кафтан его, заткнут был широкий меч без ножен. Он не спускал глаз с молодого всадника, покашливал, посвистывал, громко разговаривал с самим собою - словом, употреблял все способы, чтоб обратить на себя внимание юноши и заставить его оглянуться. Заметив наконец, что все его старания остаются напрасными, он вдруг запел громким и звучным голосом:

О гой, ты Днепр, ты широкий Днепр,

       Ты река моя родимая!

Ты взлелеял добра молодца,

Добра молодца безродного;

На волнах своих укачивал

       Сиротинку горемычного;

Как отец его родной,

Как родная его матушка,

Ты вскормил его и выростил;

       Расстилал ты для него

       По отлогим берегам

       Мураву шелковую;

       Одевал ты его

       По осенним ночам

       Теплыми туманами.

Молодой всадник начинал приметным образом вслушиваться в песню; казалось, однако же, что ее веселый и почти плясовой напев не доходил до души его. Он поехал тише прежнего, но не оглянулся. Окончив песню, прохожий помолчал несколько минут, потом откашлялся и запел протяжным, заунывным голосом:

Ты, детинушка, сиротинушка,

Бесприютная твоя головушка!

Без отца ты взрос, без матери,

На чужих руках ты выношен;

Ты о батюшке своем не слыхивал,

Родной матушки не видывал...

При первых словах песни всадник вздрогнул, стал прислушиваться, на глазах его навернулись слезы, и он оглянулся назад:

- Доброго пути, счастливой дороженьки, господин честной! - сказал прохожий, перестав петь и приподнимая свою шапку.

- Спасибо, товарищ! - отвечал всадник, посматривая с удивлением на исковерканную и смешную физиономию певца. - Ну, нечего сказать, - промолвил он, с едва приметною улыбкою, - некрасив ты, любезный, а поешь хорошо!

- Мурныкаем кое-как, добрый молодец! - сказал прохожий, прищурив глаза и искривя рот. - Да не пожалует ли ваша милость, не купит ли у меня вот эту саблю богатырскую? - продолжал он, подходя поближе и вынимая из-за пояса свой меч. - Ты смотришь храбрым витязем, так авось тебе эта игрушка молодецкая по плечу придется.

- Нет, добрый человек, мне твоего меча не надобно; да он же и без ножен.

Так что ж? У кого другого, а у тебя, молодец, он много еще ножен изотрет. Чай, каждый год по десятку меняешь?

- Да почему ты думаешь, что я человек ратный?

- И, господин честной, видна птица по полету. Да если такому молодцу не быть витязем, так кому же и покрасоваться на потехе богатырской. Эх, кабы у меня был этакий сынок! То-то, чай, на тебя и отец и мать смотрят не насмотрятся, глядят не наглядятся.

- Отец и мать! - повторил печальным голосом всадник. - А если у меня нет ни отца, ни матери?

- Ой ли? Ну, молодец, поторопились же они умереть! Тебе, чай, и двадцати двух годов нет от роду: не правда ли?

- Ты не многим ошибся: мне ровно двадцать два года.

- Ну, так и есть!.. А что, молодец, чай, батюшка твой был так же, как ты, человек ратный?

Всадник не отвечал ни слова.

- Эка притча, подумаешь, - продолжал прохожий, как будто бы разговаривая с самим собою, - осиротеть в таких молодых годах!.. - А может статься и то, что отец и мать прижили тебя под старость, так не диво, что им взростить тебя не удалось. Не так ли, господин честной?

- Не знаю, - отвечал отрывисто и почти с неудовольствием юноша.

- Не знаешь? Вот что! Так, видно, ты был у них последний, остался в сиротстве молодым дитею и не помнишь, сердечный, ни отца своего, ни матери. А все-таки не погневайся, коли тебе не знать: ну если сам не видал, так, чай, не раз слыхал о них от братьев, от сестер, от кого-нибудь из кровных?

- От кого-нибудь из кровных! - повторил вполголоса всадник. - Да кто тебе сказал, что у меня есть братья, и почему ты знаешь, обнимал ли я когда-нибудь родную сестру?

- Как так? Да неужли-то, молодец, у тебя нет вовсе никого родных: ни дяди, ни тетки - ни роду, ни племени?

- Послушай, брат, - прервал всадник, поглядев пристально на прохожего, - я тебя не знаю, болтать я не охотник, так ступай своей дорогою: пеший конному не товарищ.

Сказав эти слова, он тронул своего коня и доехал рысью до мелкого кустарника, которым начинался частый лес по берегам Почайны. В ту самую минуту, как всадник, уверенный, что ему удалось наконец отделаться от любопытного прохожего, стал сдерживать своего коня, позади его раздался голос:

- Держи левее, добрый молодец: здесь направо трясина, как запропастишь коня, так один его не вытащишь!

Всадник оглянулся: тот же неотвязный прохожий шел от него в двух шагах, пробираясь сквозь частый кустарник.

- Да что ж ты пристал, в самом деле? - сказал он с досадою. - Я уж сказал тебе, что мне товарища не надобно.

- Не гневайся, молодец, - отвечал спокойно прохожий, - не моя вина, если нам пришлось обоим в одно время - тебе ехать, а мне идти по этой дороге. Хоть ты и сказал, что пеший конному не товарищ, да здесь и ваша милость не расскачется.

Вместо ответа всадник тронул снова своего коня и поскакал вперед.

- Эй, тише, добрый молодец, тише! - закричал ему прохожий. - Смотри, как раз шею сломишь!.. Берегись... берегись - колода!

Борзый конь юноши взвился на дыбы и как птица перелетел через толстую колоду, которая лежала поперек тропинки.

- Ай да конь, добра лошадь! - продолжал кричать прохожий. - Ну, недаром же его прозвали Соколом.

- Почему ты это знаешь? - спросил с удивлением юноша, осадив своего коня,

- Почему? - повторил прохожий, подходя к всаднику. - А на что тебе? Много будешь знать, скоро состаришься.

- Да ты, никак, издеваешься надо мной? - вскричал юноша.

- И, что ты, молодец: ведь я не полоумный какой! Ну к роже ли мне издеваться над тобою? Вот ты, господин честной, так это дело другое: назвал себя круглым сиротою, а я сдуру-то поверил! Ну похож ли ты на сироту? Где взять безродному горемыке такого лихого коня, такую богатую конскую сбрую? Воля твоей милости, а ты изволишь потешаться над моею простотою. Правда, если ты и сирота, да только служишь при великом князе отроком или гриднею и зовут тебя Всеславом...

- Так, это мое имя, но почему ты знаешь?

- То ли я еще знаю, - продолжал прохожий, - поразговорись-ка со мною. Я хоть и в смуром зипуне, а, может статься, знаю то, за что б ты отдал охотно все свои и штофные и парчовые кафтаны; не пожалел бы коня богатырского, расстался бы даже с заветным мечом своим.

- Как? - вскричал Всеслав. - Так ты ее знаешь?.. О, говори, говори! Кто она?.. Где живет?.. Как зовут ее?..

Прохожий хотел что-то сказать, но вдруг торопливо оглянулся назад, вздрогнул, бросился в сторону и исчез среди частого леса.

- Ага, попался, смиренник! - загремел в близком расстоянии веселый голос, и молодой человек приятной наружности выехал из-за кустов. - Так-то ты объезжаешь своего Сокола? - продолжал он, подскакав к Всеславу. - С кем это ты здесь разговаривал?

- Я и сам не знаю, - отвечал Всеслав, поглядывая с беспокойством вокруг себя, - какой-то прохожий... Но куда он девался?

- Прохожий? Полно, брат, прикидываться: разве прохожая какая-нибудь!

- Он ушел!.. Ах, Стемид, ты, может быть, помешал мне узнать, кто она!

- Она?..

- Да, мой друг, она, о которой тоскует душа моя, которую я не знаю и знал прежде, чем увидел в первый раз.

- Что, что?.. Всеслав, если ты желаешь, чтоб я понимал твои речи, так говори по-людски!

- Да, Стемид, я расскажу тебе все. Не знаю, поймешь ли ты меня, - продолжал Всеслав, слезая с коня и привязывая его к дереву. - Я и сам не понимаю, что происходит в душе моей: она рвется, грустит, в ней все, как ночь осенняя, - и темно, и мрачно. Иногда, как будто бы во сне, я вижу вдали что-то прекрасное, как светлая заря, спокойное, как чистые беспредельные небеса; как будто бы отгадываю какое-то блаженство, не похожее на здешние наши радости, и вдруг все покрывается снова тучами - опять вокруг меня и мрак, и безвестность, и тоска. Душа моя ждет чего-то и не дождется. Ах, Стемид, как тяжело у меня на сердце! Как неясно здесь, - прибавил он, приложив руку к голове своей. - Однажды только... Но я расскажу тебе сначала. Сядем!

Стемид привязал также коня своего и сел на траву подле Всеслава.

- Не знаю, помнишь ли ты, - сказал Всеслав, - первые годы нашего детства, когда мы оба, призренные бабкою нашего великого князя, милосердою Ольгою, воспитывались в ее княжеских чертогах. Однажды, не знаю почему, но тебя не было тогда со мною, наша вторая мать, Малуша, ввела меня в опочивальню великой княгини. Она лежала бледная, изможденная злым недугом, не на пышном княжеском одре своем, но на простой скамье, покрытой убогою пеленою. Подле нее стоял высокого роста старик в чудной одежде, с распущенными по плечам власами и седою бородою; в одном углу, пред какими-то дивными изображениями, горело множество светильников, в другом стонали и горько плакали все верные ее рабыни. Подозвав меня к себе, великая княгиня говорила что-то очень долго, жалела обо мне и, как бесприютного сироту, препоручала меня одной деве... помню только одно, что она называла ее Пресвятою; потом приказала подать ее изображение и заставила меня облобызать его. Как теперь гляжу на этот дивный образ величественной девы: казалось, она смотрела с какою-то радостною улыбкою на небеса; мне помнится также, что на руках ее лежал прекрасный младенец. Я не успел еще насмотреться на это чудное изображение, как вдруг Ольга крепко прижала его к устам своим, вздохнула и перестала говорить. Малуша вывела меня вон из опочивальни, и я помню также, что, лишь только мы переступили за порог, позади нас поднялись вопли, плач и громкие рыдания.

- А, теперь и я вспомнил, - прервал Стемид, - я был тогда болен, и когда спросил у Малуши, о чем все так плачут, то она сказала мне: «Плачь и ты, дитятко: не стало твоей кормилицы - скончалась наша матушка, премудрая княгиня Ольга». Я не понял тогда этих слов, но помню, что, глядя на других, и сам очень плакал.

- Когда я подрос, - продолжал Всеслав, - то все, бывшее со мною в первые годы детства, совершенно изгладилось из моей памяти; одна только смерть нашей благодетельницы и все то, что я видел при ее кончине, представлялось мне с такою же ясностью, с какою я вспоминаю теперь нашу удалую жизнь в Великом Новгороде, когда мы, возмужав, поступили в число приближенных слуг великокняжеских; но чаще всего образ юной девы, которой препоручила меня умирающая Ольга, приходил мне на память. Иногда во сне она являлась мне, окруженная дивным светом, в той же белой одежде: казалось, она смотрела на меня с состраданием, а на руках ее улыбался неописанной красоты младенец. Наши бранные тревоги, бегство к варягам, кровавые битвы заглушили на время в душе моей сии воспоминания детства; но когда все враги преклонили главы свои под мощью десницы Владимира, когда он воссел на великокняжеском столе своем и мы вложили в ножны притупившиеся мечи наши, - те же самые помыслы с новою силою овладели моею душою; с каждым днем мне становилось грустнее. Я скрывал тоску мою от всех товарищей, даже от тебя, Стемид; смеялся, когда мне хотелось плакать, и, разделяя ваши шумные забавы, веселился точно так же, как веселится отец, отправляя погребальную тризну над могилою единородного своего сына. Я ходил вместе с вами смотреть на хороводы молодых киевлянок, но их пляски, их песни казались мне отвратительными. Когда я оставался один, мне бывало легче. Сколько раз, вместе с рассветом, я уходил на берег Днепра; как часто, сидя на крутом утесе подле могилы Аскольда, прислушивался к городской тишине, смотрел на светлые, спокойные струи реки и начинал дышать свободнее. Мне казалось, что эта тишина и безмолвие напоминают душе моей какую-то безвестную страну, обитель вечного мира и спокойствия. Мне даже иногда бывало весело: эти безоблачные небеса, эти высокие холмы и обширные луга, покрытые блестящею росою, этот светлый, широкий Днепр и красное солнышко при своем восходе - все наполняло грудь мою тихою и спокойною радостию; но в то же время ничем не преодолимое желание возблагодарить того, кто создал этот белый свет, украсил его, как юную невесту, и дал мне сердце наслаждаться его красотою, отравляло это мимолетное веселие. Я начинал плакать, как малое дитя. «Где Ты? - восклицал я с горестью. - Ты, кого я хочу и не могу благодарить. Ты, пред кем я жажду преклонить колена, за кого желаю положить душу мою...»

- Как? - прервал Стемид. - Ты удивляешь меня! Разве у нас нет богов? Разве всемогущий Перун...

- О, не говори мне об этом! Сколько раз, не вмещая в груди моей чувства благодарности, которое стремилось излиться пред кем бы то ни было, я спешил в храм Перуна; но лишь только переступал через порог его божницы, все умолкало в душе моей; слезы, готовые литься, иссыхали: они превращались в тяжкий камень, который давил мое сердце. О, мой друг, с какою бы радостию я отдал все на свете, чтоб хотя на одно мгновение сбросить с сердца этот тяжелый камень; чтоб сказать Тому, которого не постигает душа моя: «Вот я, возьми жизнь мою, но не запрещай благодарить Себя!»

Всеслав замолчал, грудь его сильно волновалась, и крупные слезы катились по бледным щекам. Посмотрев с сожалением на своего друга, Стемид сказал вполголоса:

- Что за диво такое?.. О чем он толкует?.. Полно, нет ли тут чего-нибудь?.. В наши годы даром не грустят... Воля твоя, Всеслав, а это недаровое. Уж не приглянулся ли ты какой-нибудь киевской ведьме? Говорят, они, проклятые, такую тоску наводят на нашего брата, что и белый свет не взмилится. Со мной этого не бывало, а однажды обошел меня леший, так я целые сутки плутал по лесу. Эй, Всеслав, послушайся меня, поговори-ка об этом с верховным жрецом Богомилом: он даст тебе какого-нибудь снадобья, пошепчет над тобою... Да полно качать-то головой: ведь он, братец, на это горазд. Я помню, как однажды при мне жреца Лютобора схватила какая-то черная немочь: ударило его, сердечного, оземь, да начало так коверкать, что и сказать нельзя. Ну что ж?.. Лишь только Богомил пошептал над ним да дунул ему в лицо, так он вскочил и пошел как встрепаный. Однако ж ты не все еще мне досказал; ты что-то намекнул мне, что однажды...

- Да! - прервал Всеслав. - Дней десять тому назад тоска моя усилилась до того, что я не мог уснуть во всю ночь. Не помню, чтоб я ожидал когда-нибудь с таким нетерпением утра: сердце мое то билось шибче обыкновенного, то замирало. На рассвете пришли мне сказать, что великий князь едет охотиться по берегам Почайны; я оседлал моего коня и, пристав к охотникам, которых отправили вперед, выехал из Киева. Не прошло и часа времени, как великий князь прислал на сборное место сказать старшему ловчему, что он сам на охоту не поедет. Вот все мы разъехались в разные стороны: кто остался в лесу потешиться ловлею, кто отправился назад в Киев; а я, сам не знаю для чего, дал волю моему коню везти меня, куда он хочет, и заехал наконец в такую глушь, что, как очнулся да посмотрел вокруг себя, так волосы стали дыбом: ни следу, ни тропинки - кочки да трясина, овраг на овраге; и такая дичь, что свету белого не видно! Кое-как, то на коне, то ведя его в поводу, я выбрался на обширную луговину, окруженную дремучим лесом. Мне показалось, что сквозь густую зелень трех или четырех берез, как будто нарочно посаженных на самой середине поляны, мелькало что-то белое. Вот я слез с коня, привязал его к дереву и потихоньку подошел к березам. Под навесом их развесистых ветвей я увидел небольшое возвышение, похожее на могилу, а над ним грубо обделанный четвероугольный столбик, перерезанный поперек почти одинакой с ним величины деревянным бруском. Подле этого простого памятника, спиною ко мне, стояла на коленях, по-видимому, молодая девушка, в белом платье с распущенными по плечам волосами; у ног ее лежало голубое покрывало. Я притаил дыхание; скрываясь за деревьями, зашел неприметно с другой стороны и пораздвинул бережно густые ветви. Молодая дева, склоняясь главою к могильному памятнику, усердно молилась... Да, мой друг, она молилась, но только не нашему богу; она называла его Творцом вселенной, Прибежищем несчастных, Искупителем. Светло-русые волосы, опускаясь до самой земли, скрывали от меня лицо ее, и от времени до времени тихие рыдания прерывали ее слова. Я стоял неподвижно, как истукан. Вдруг дева приподняла голову, отбросила назад густые свои локоны... Ах, Стемид, что сталось тогда со мною!.. Ты знаешь, что из всех юных дев киевских ни одна не казалась мне прекрасною, а эта незнакомка!.. Но как описать тебе то неизъяснимое чувство любви, которое, как быстрый пламень, пролилось, закипело в моих жилах! Это девственное, прелестное чело, эти очи, исполненные любви и кроткого блаженства!.. О, никогда еще мой взор не встречал столь дивной красоты! Какой-то тайный голос прошептал мне: вот подруга, назначенная тебе самими небесами, вот та, которая просветит твой разум! Я невольно сделал шаг вперед. Услышав шорох, она обернулась, вздрогнула, внезапный ужас изобразился на лице ее, и, прежде чем я повторил мой вопрос, она, как быстрая серна, исчезла из глаз моих. Долго я не мог опомниться. Вдруг взоры мои остановились на голубом покрывале: испуганная моим нечаянным появлением, дева забыла его на траве подле самой могилы. Вот оно! - продолжал Всеслав, вынимая из-за пазухи голубую шелковую фату. - Я никогда с ним не расстаюсь.

- Ого, - сказал Стемид, рассматривая покрывало, - да оно из греческой камки! [38] Я видал такие же точно у гостей византийских.

- С тех пор, - продолжал Всеслав, - я каждое утро езжу по лесу, ищу эту безвестную деву, зову ее, - все напрасно: никто не откликается на мой голос. Часто, обманутый отголоском, я спешу в ту сторону, где повторяются слова мои, - не нахожу никого, и мне кажется иногда, что вдали как будто бы раздается насмешливый хохот.

- Уж не потешается ли над тобой какая-нибудь русалка? - прервал Стемид. - Правда, рассказывают, что у этих проказниц волосы зеленые, а ты говорил о светло-русых локонах. Да и зачем носить русалке покрывало из византийской ткани? Это должна быть какая-нибудь молодая киевлянка... Но как она зашла одна в этот дремучий лес? Послушай, Всеслав, бывал ли ты после на этой поляне, где увидел ее в первый раз?

- Каждое утро. Там только я нахожу какую-то отраду моим мучениям. Когда, после тщетных поисков, душа моя наполняется неизъяснимою тоскою, я спешу на эту поляну и на том же самом месте, где увидел ее в первый раз, точно также, как она, преклоняю колена и начинаю молиться не богам нашим, но неведомому богу, которому она молилась, тому, кого она называла Искупителем. Не знаю, доступны ли до него мольбы мои, но всякий раз скорбь моя мало-помалу утихает, и я с новою надеждою возвращаюсь домой. Теперь ты знаешь все, Стемид!.. Оставь меня.

- Власть твоя, Всеслав, - сказал Стемид, покачивая головою, - а тут замешалась нечистая сила. Что за радость таскаться каждое утро по болотам и дебрям для того, чтоб отыскать какую-то лесную девушку, которую ты путем и рассмотреть не успел? Добро, добро, прощай покамест! Я вижу, тебя так и подмывает. Ступай, шатайся по лесу! Да послушай: не равно набредешь как-нибудь на берлогу медведя, так не вздумай с ним одним схватиться, а скажи мне - вдвоем-то мы лучше повеселимся.

Оба молодые люди сели на коней: Стемид поворотил назад к Киеву, а Всеслав поехал вперед, придерживаясь левого берега Почайны.

VI

Доехав до того места, где речка, осеняемая с обеих сторон густыми липами, текла по каменистому дну глубокого оврага, Всеслав поворотил налево в самую средину леса. Борзый конь его с трудом продирался сквозь частый кустарник: на каждом шагу заслоняли ему дорогу то кудрявый ветвистый дуб, то развесистая береза; в одном месте душистая черемуха, склонясь сводом над дорогою, заставляла всадника нагибаться до седельной луки; в другом - кусты пестрой жимолости, переплетаясь меж собою, застилали тропинку и принуждали его сворачивать в сторону. Вскоре едва заметный след, по коему он ехал, исчез совершенно. Всеслав приостановил коня, поглядел внимательно кругом и, заметив вдали между частым лесом огромную вековую сосну, поворотил в ту сторону; но едва конь его сделал несколько шагов, как начал чутко озираться во все стороны, приподнял уши, захрапел и шарахнулся. Всеслав, схватясь за рукоятку своего меча, кинул вокруг себя зоркий взгляд, и вдруг ему показалось, что сквозь частые ветви выглядывает уродливое лицо прохожего, который так скоро исчез при появлении Стемида.

- Эй ты, товарищ! - закричал он. - Добрый человек, послушай!

Но, вместо ответа, вблизи раздался шорох; потом, через минуту, вдали захрустел сухой валежник, и все утихло. Подождав несколько времени, Всеслав пустился далее, проехал мимо высокой сосны и достиг наконец опушки леса, который в этом месте окружал обширную поляну.

На самой средине этой поляны, под тенью нескольких берез, возвышалась, покрытая зеленым дерном, могила; над нею стоял деревянный крест, а подле него - молодая девушка в белом платье, похожем на греческий тюник. Тихий утренний ветерок играл цветным ее покрывалом; небрежно закинутое назад, оно то застилало ее длинные русые волосы, то обвивалось вокруг гибкого стана. Сложив крест-накрест руки, она смотрела задумчиво на могилу; крупные слезы капали из полуоткрытых глаз ее, но прелестное лицо девы было спокойно; на ее светлом челе изображалось какое-то тихое уныние, но эта кроткая печаль не походила на наше буйное земное горе.

Услышав позади себя тихий шорох, она торопливо обернулась: подле нее стоял Всеслав.

- О, не убегай, побудь со мною! - прошептал он едва внятным голосом, простирая к ней свои руки.

Девушка, которая отбежала уже несколько шагов, остановилась и устремила свой робкий и недоверчивый взгляд на трепещущего юношу.

- Чего ты боишься? - продолжал Всеслав умоляющим голосом. - И тебе-то бояться того, кто любит тебя более своей жизни!

Удивление и страх изобразились на прекрасном лице незнакомки. Она сделала Всеславу знак не подходить ближе и продолжала смотреть на него молча.

- Ах, вымолви хотя одно слово! - сказал тихо Всеслав. - Я уже слышал однажды твой голос, но ты говорила не со мною.

- Кто ты? - спросила наконец девушка. - Я тебя не знаю.

- Я Всеслав! - отвечал юноша, сделав шаг вперед.

Девушка вскрикнула от ужаса и пустилась бежать.

- Постой! - сказал с отчаянием юноша. - Постой, возьми хотя назад свое покрывало.

Незнакомка оглянулась и, увидев в руках Всеслава свое голубое покрывало, вскричала с детскою радостию:

- Так, это оно! Спасибо, добрый человек! Положи его здесь на траву.

- Но разве ты не можешь его взять из моих рук? - сказал Всеслав, сделав несколько шагов вперед.

- Из твоих рук! - повторила незнакомка с робостью. - Ты, кажется, не злой человек, - прибавила она, помолчав несколько времени, - но речи твои так чудны... Я боюсь тебя.

- Меня?.. О, если б ты знала, как я люблю тебя, то, верно бы, не стала бояться. Сколько раз я приходил на эту поляну для того, чтобы взглянуть на то место, на котором ты стояла, и молиться тому, кому ты молилась.

- Так ты не язычник? Ах, как я рада!.. Подойди, подойди - теперь я не боюсь тебя!

Всеслав подошел к девушке.

- Вот твое покрывало! - сказал он. - Но если я вижу тебя в последний раз, то не откажи мне: оставь его у меня.

- У тебя?.. На что тебе мое покрывало? - спросила с улыбкою незнакомка. - Разве ты девушка?

- Я не расстался бы с ним во всю жизнь мою: оно прикасалось к тебе, ты носила его.

- Да, и я очень плакала, когда его потеряла; мне подарила его матушка.

- А ты живешь вместе с матерью?

- Нет еще, - отвечала девушка, покачав печально головою.

- Так вы живете розно? Где же она?

- Вот здесь! - шепнула тихо незнакомка, указывая на могилу.

- Так она похоронена здесь? И ты, верно, приходишь сюда молиться ее праху?

- О, нет, я молюсь не ей, а за нее.

- Какому же ты молишься богу?

- Какому? Разве он не один?

- И ты знаешь его?

- А как же?

- Не его ли ты называла Искупителем?

- Да.

- Но кто же он?

- На небесах Он - бог наш, а на земле был сыном Той, которую называют Пресвятою.

- А как зовут тебя?

- Я девушка, дочь Алексея, который живет в этом лесу; меня зовут Надеждою.

- Надеждою! - прервал с удивлением Всеслав.

- Имена моих сестер еще лучше, - сказала с простодушною улыбкою девушка, - их зовут Верой и Любовью.

- Надежда, Вера и Любовь! - повторил Всеслав, покачивая недоверчиво головою. - Ах, счастлив тот, кто заключает их в душе своей! Но разве это имена?.. Я вижу, - прибавил он печальным голосом, - ты издеваешься надо мною.

- О, нет, нам дали эти имена в Византии. Прежде мы не так назывались: меня звали Всемилою, а сестер моих Премиславою и Светланою; но эти имена языческие: ими грешно называться.

- Твоего отца зовут Алексеем; но кто он такой?

Этот вопрос смутил приметным образом девушку. Помолчав несколько времени, она отвечала:

- Он был прежде воином, а теперь кормится работою.

- Но для чего он живет в этом дремучем лесу?

- Он рубит дрова и продает их киевским жителям.

- И ты живешь с ним в этой пустыне? Тебе должно быть очень скучно?

- Да, зимою мне бывает скучно: кругом нас воют волки, ревут медведи, и на меня иногда находит такой страх, что я во всю ночь заснуть не могу; но в земле печенежской мне было еще скучнее. Вот когда мы жили в Византии, там нам было весело. Там остались мои старшие сестры. Когда они вышли замуж, то отец мой приехал сюда со мною и с матушкою; она все тосковала, прошлого года умерла, и теперь я живу с ним одна-одинехонька, - промолвила Надежда, бросив грустный взгляд на могилу.

- Но неужели ты никогда не бываешь в Киеве? - спросил Всеслав.

- Иногда, по ночам, я вместе с батюшкою хожу туда молиться.

- Но по ночам все храмы бывают закрыты.

- О, наш храм запереть не можно, - сказала с улыбкою девушка, - в нем нет ни окон, ни дверей. Да что ты меня об этом расспрашиваешь? Если ты не язычник, то, верно, приходил и сам туда молиться?

- Да где же это? - спросил с удивлением Всеслав.

- На высоком берегу Днепра, подле Аскольдовой могилы. Всеслав отступил с ужасом назад.

- Как? - вскричал он, - Ты говоришь о развалинах этого христианского храма?

- Да. Батюшка сказывал мне, что это была святая церковь во имя чудотворца Николая. Злой Святослав разорил ее, но благодать божия живет и среди ее развалин... Да что с тобой сделалось? Отчего ты так побледнел?

- Прощай! - прошептал глухим голосом Всеслав. - Мы больше никогда с тобой не увидимся.

- Так ты уже не хочешь приходить молиться на могиле моей матери? - сказала Надежда, потупив в землю свои кроткие голубые глаза.

- Нет, - вскричал с отчаянием юноша. - Я люблю тебя, а я не могу и не должен тебя любить: ты христианка!

- Так что ж: мы должны любить и врагов своих, а что я тебе сделала?.. Я вижу теперь, что ты язычник, и мне это очень жаль, но я не стану тебя за это ненавидеть.

- Бедная девушка!.. Если б ты знала, кому ты поклоняешься!

- Я это знаю.

- А знаешь ли ты, о чем молят все христиане того, кого они называют своим Искупителем?

- И это знаю; я не раз слышала, как отец мой, преклонив колена, молил его, чтоб Владимир, великий князь Киевский...

- О, не договаривай!.. Итак, Богомил не обманул меня... Прощай!..

Отойдя несколько шагов, Всеслав не мог удержаться, чтоб не взглянуть украдкою назад: девушка стояла на прежнем месте, и робкие ее взоры следовали за уходящим юношею. Заметив это невольное движение, она с живостью сделала шаг вперед, вдруг остановилась и, перебирая в руках своих голубое покрывало, сказала вполголоса:

- Прощай, Всеслав!

Кто любил, тот поймет все отчаяние несчастного юноши. Он слышал в первый раз имя свое в устах той, чей образ сливался со всеми его надеждами. Он встретил ее и должен был навсегда с нею расстаться!.. Эта грусть, начертанная в голубых глазах ее, этот девственный, исполненный уныния голос проник до глубины его сердца. Ах, какие очаровательные, неземные звуки сравнятся с голосом той, которую мы любим! Какой смертный приговор ужаснее последнего «прости» для того, кто, расставаясь навеки с нею, не может в то же время расстаться и с своею жизнью!

- Прости, Всеслав! - повторила девушка еще печальнее; в глазах ее изобразилась какая-то нерешимость, казалось, она желала и боялась что-то сказать... - Но ты забыл, - промолвила она наконец тихим голосом, - возьми же назад мое покрывало.

- Твое покрывало?

- Да! - продолжала девушка, потупив глаза. - Ведь мы уже больше никогда с тобой не увидимся.

- Как, ты отдаешь мне добровольно это покрывало - наследие твоей покойной матери?

- Я и сама не знаю, для чего это делаю; я видела тебя сегодня в первый раз, а мне не хочется, чтоб ты скоро забыл меня.

- Ах, Надежда, - вскричал с горестью Всеслав, подходя к девушке, - зачем ты христианка, зачем ты молишься злому Чернобогу?..

- Кому? - спросила с удивлением девушка.

- Ты называешь его другим именем, но это все равно. Мать великого князя была моею второю матерью, он воспитал меня, и я должен ненавидеть его врагов.

- Но кто сказал тебе...

- О, я знаю это!.. Отец его разорял ваши храмы, он сам презирает веру христианскую, так вы должны его ненавидеть. Но, может быть, ты не разделяешь злобные умыслы твоих единоверцев... Да, да, Надежда, когда они в молитвах своих упоминают имя Владимира, ты не присоединяешь невинные мольбы твои к их преступным мольбам!

- Нет, я говорю также вместе с другими: «Господи, продли дни Владимира, умягчи сердце его и просвети душу светом истинной, Твоей веры!»

- Возможно ли? - вскричал Всеслав. - Вы не клянете, а благословляете имя великого князя?

- А как же? Ведь он наш государь.

- И вы не просите вашего бога сгубить Владимира?

- Сгубить Владимира? Да разве можно его просить об этом?.. Наш бог спасает людей, а губит их враг божий - дьявол, - да за то-то мы и должны его ненавидеть.

- Но что ж делаете вы, когда собираетесь по ночам на развалинах вашего храма?

- Мы поем славу божью, молимся Искупителю, величаем матерь его, Пресвятую и Пречистую деву.

- И вы ничего другого не делаете?.. Вы не упиваетесь кровью невинных младенцев?

- Ах, что ты говоришь, Всеслав! - прервала с ужасом девушка. - Да простит господь бог твое прегрешение! Разве мы дикие звери?

- Итак, все, что я слышал об ужасных обрядах веры вашей, несправедливо? - вскричал Всеслав. - О, как облегчила ты мое сердце! Я могу любить тебя, не оскорбляя моей совести, могу назвать отца твоего моим отцом и благословлять вместе с ним имя Владимира!

- Как, - вскричала с радостью Надежда, - ты хочешь назвать батюшку отцом своим? Так ты желаешь сделаться христианином?

- Христианином?.. - повторил с невольным содроганием Всеслав.

- А как же? Все христиане называют его отцом своим. Ведь батюшка мой, - прибавила она вполголоса, - иерей.

- Иерей?

- Да, да! Он рукоположен в Византии, и если ты хочешь назвать его отцом, то должен сделаться христианином.

- Нет, Надежда, я не хочу тебя обманывать, - сказал Всеслав, - если все неправда, что рассказывали мне о христианах, то и тогда я не могу быть твоим единоверцем! Сколько раз я слышал от Рохдая, Светорада, от мудрого Добрыни, от всех витязей княжеских, что вера христианская не может быть верою храбрых воинов; что Ольгу, как слабую жену, могли обольстить в Византии, но что сын ее, неустрашимый Святослав, ненавидел христиан, а внук, наш Владимир великий князь, презирает их.

- Итак, ты хочешь остаться язычником? - сказала печально девушка.

- Да знаю ли я сам, чего хочу! - вскричал с горестью Всеслав. - Мне противно служение богам нашим, я горю желанием узнать истинного бога, но чему должен я верить?.. Когда в первый раз я увидел тебя на могиле твоей матери... ты молилась, Надежда... Тогда, о, тогда как будто бы густое облако спало с очей моих! «Вот она!» - раздался в душе моей тайный, могучий голос. «Вот та, о которой тосковало твое земное сердце! Молись вместе с нею, и ты узнаешь того, о ком тоскует бессмертная душа твоя!» Но ты скрылась от глаз моих, и вместе с тобою исчезло все; тот же непроницаемый мрак охватил снова и обдал хладом мою душу. Ах, я походил на горького слепца, который прозрел на одно мгновение, увидел свои родные поля, усеянные цветами; взглянул на широкий Днепр, на ясное солнышко, на всю красу и славу поднебесную - и снова погрузился в вечный мрак. Сегодня ты не убегала меня, твой ласковый взгляд, твои приветливые речи - все, даже твое имя, наполнило мою душу каким-то радостным ожиданием. «Она просветит мой разум, - думал я. - Ее бог будет моим богом...» Но ты христианка, - прибавил Всеслав, покачав печально головою, - ты служишь богу, коему поклоняются коварные византийцы... Нет, нет! Рохдай говорит правду: не пристало честным и храбрым витязям перенимать закон и обычаи иноземных торгашей. Да, Надежда, не может статься, чтоб вера, которой вас учили эти хитрые, женоподобные греки, была истинною верою.

- Ах, Всеслав, Всеслав! - сказала Надежда. - Душа твоя жаждет постигнуть славу господа нашего, но тебя смущает враг божий. Я простая, неразумная девушка: не мне состязаться с тобою о законе нашем; я умею только любить и верить. Вот если бы ты побеседовал с отцом моим...

- Да, Надежда, я желаю узнать твоего родителя, и если он захочет назвать меня своим сыном...

- Чу! Что это такое? - прервала девушка. - Не зверь ли какой?

В близком расстоянии послышался необычайный шорох; какой-то гул раздался по лесу; с треском ломались сучья, и мелкий лес, раздаваясь направо и налево, заколебался, как в сильную бурю.

- Не бойся, Надежда: мой меч со мною! - сказал Всеслав, вынимая его из ножен.

- Посмотри, посмотри! - шепнула девушка, указывая на опушку леса.

С левой стороны, шагах в двадцати от них, показался из-за кустов огромной величины медведь; наклонив к земле свою косматую голову, он стонал жалобным голосом, ревел и старался вырвать лапами длинную стрелу, которою пробита была его шея. Всеслав, обнажив меч, бросился к нему навстречу; но зверь, не дожидаясь его, побежал вкось через поляну и скрылся в противоположном лесу.

- Надежда!.. Надежда! - раздался в то же время с правой стороны громкий голос.

- Это отец мой! - вскричала с ужасом девушка. - Ах, Всеслав, беги, спеши к нему на помощь!

Но прежде чем Всеслав добежал до опушки леса, седой старик, весьма просто одетый, вышел на поляну. Надежда кинулась к нему на шею.

- Слава богу, - вскричала она, - ты не повстречался с медведем! Ах, как я испугалась!

- Я шел за тобою, - сказал старик, - и вдруг в пяти шагах от меня пробежал этот дикий зверь. О, как слаба еще моя вера! - прибавил он, обнимая Надежду. - Я забыл, что без воли божией и единый волос не утратится с главы твоей!.. Я испугался за тебя, дочь моя!

Всеслав, не замечаемый отцом Надежды, стоял подле него и смотрел с каким-то благоговением на величественный и вместе кроткий вид старца. Он был высокого роста; как лунь, седая борода его опускалась до самого пояса; глубокая мудрость изображалась на открытом челе его, ясном и спокойном, как тихие осенние небеса; а взор, исполненный доброты и простосердечия, казалось, высказывал все, что было на душе его.

- Я за себя не боялась, батюшка! - сказала Надежда, отвечая на ласки отца своего. - У меня был защитник.

- Защитник, - повторил старик, поглядывая вокруг себя. - Кто этот незнакомец? - продолжал он, увидя Всеслава.

- Его зовут Всеславом, - шепнула девушка.

- Надежда, - сказал строгим голосом старик, - ты знать его имя, а отец твой слышит о нем в первый раз!

- Не досадуй на дочь свою, добрый Алексей, - прервал Всеслав, поклонясь ласково старику, - она сама в первый раз сегодня говорила со мною.

- А успела уж узнать твое имя и объявить, как зовут ее отца!

- Не сердись, батюшка! - сказала девушка. - Если б ты знал, какой он добрый человек! Он приходил сюда один-одинехонек молиться на матушкиной могиле.

- Но разве он знал ее? - спросил с удивлением старик,

- Нет, - продолжала девушка, - он приходил сюда только для того, чтоб помолиться нашему богу

- Нашему богу?.. Я знаю всех христиан, а не помню, чтоб когда-нибудь видал этого юношу.

- Вот то-то и беда, что он язычник. Поговори с ним, батюшка, - так, может статься, и он сделается христианином.

- Да, Алексей, - сказал Всеслав, - дозволь мне иногда беседовать с тобою и с твоею прекрасною дочерью.

- С моею дочерью! - повторил старик, и приметное неудовольствие изобразилось на челе его. Он посмотрел молча на Надежду: весело и спокойно, как невинное дитя, кроткая девушка глядела на отца своего. Он улыбнулся и обратил на Всеслава свой недоверчивый и испытующий взгляд; их взоры встретились: благородный и откровенный вид юноши рассеял в одно мгновение все подозрения отца Надежды. Помолчав несколько времени, он спросил Всеслава:

- Какой нечаянный случай привел тебя на эту поляну, окруженную со всех сторон непроходимым лесом?

- В первый раз это случилось нечаянно, - отвечал Всеслав, - но после я приезжал сюда для того, чтоб увидеть дочь твою.

- Итак, ты сегодня не в первый раз ее видел? - спросил с приметным беспокойством старик.

- Я видел ее дней десять тому назад на этой же самой поляне, - продолжал Всеслав, - но сегодня в первый раз говорил с нею.

Старик снова призадумался.

- И ты желаешь, - сказал он наконец, устремив проницательный взгляд на юношу, - принять веру нашу?

- Нет, Алексей, я не хочу тебя обманывать: я отрок великокняжеский и не могу быть христианином.

- Дай мне свою руку, Всеслав! - сказал с приветливою улыбкою старик. - Я вижу, ты не обманщик, а честный и благородный юноша. Но скажи мне, если ты не хочешь быть христианином, так что за утеха тебе, отроку великокняжескому, вести знакомство и приязнь с простым дровосеком? Признайся, ты желаешь беседовать не со мною, а с моею дочерью?

- И с тобою, Алексей! Ты был некогда, так же как я, витязем, видел много знаменитых городов, людей иноземных...

- Как?.. Надежда, - прервал почти суровым голосом старик, - ты сказала ему?..

- Нет, батюшка, нет, - вскричала с робостью девушка, - я ему ничего не говорила, а только сказала, что ты был прежде воином!

- Не опасайся ничего, - продолжал Всеслав. - Если ты скрываешь свое истинное имя...

- Мое истинное имя Алексей, - прервал старик. - Это имя дано мне при втором моем рождении.

- При втором рождении? - повторил с удивлением юноша.

- Да, Всеслав. Ты не понимаешь меня; но скажи, как назовешь ты сам то мгновение, когда прозревший слепец увидит впервые свет, дотоле ему неизвестный? Не родился ли он снова? Не приучается ли он, как малое дитя, узнавать понемногу, что лазурный, беспредельный шатер, раскинутый над его главою, - это жилище господа бога нашего, наречено небесами; что рассыпанные по оным сверкающие искры, эти бесчисленные светильники, горящие пред престолом Всевышнего, именуются звездами; что это пламенное, неугасаемое горнило, льющее жизнь и свет на всю вселенную, называется солнцем? Скажи, не должно ли казаться этому слепцу, что он родился снова?

- Ах, Алексей, - вскричал с горестью юноша, - и я такой же точно слепец: и моя душа тоскует о свете!

- Полно, так ли, Всеслав? - прервал с улыбкою старик. - Не привыкла ли она к потемкам? Когда наше земное, скудельное тело обуяет лень, так ему и дневной свет не взмилится; ночью спи да прохлаждайся сколько хочешь, а днем надобно бодрствовать и работать. Ведь и душа-то наша подчас не лучше тела: как полюбится ей дремать в темноте, так не вдруг ее добудишься; да и будить-то надо с опасением: не в меру яркий свет не просветит, а разве ослепит ее. Послушай, Всеслав, ты, верно, устал и желаешь подкрепить себя пищею: ты привык пировать в чертогах княжеских, но если не погнушаешься нашей убогой трапезы, так милости прошу в мою хижину. Да не погневайся, молодец, - чем богаты, тем и рады.

Всеслав, приняв с благодарностью предложение Алексея, отвязал коня своего и, ведя его в поводу, пошел вместе с ним к опушке леса, которая опоясывала с полуденной стороны поляну. В то же самое время на противоположной стороне из-за деревьев показался человек необычайного роста, в пестрой рубашке, сверх которой накинуто было верхнее платье темного цвета. За его украшенным медными бляхами поясом заткнуто было несколько стрел; из-за широких плеч виднелся длинный лук, а в правой руке своей он держал наперевес толстую охотничью рогатину. Увидев Всеслава, который обернулся, чтоб сказать что-то Надежде, отставшей на несколько шагов позади, колоссальный незнакомец указал на него пальцем и спросил вполголоса:

- Это он?

- Да, он! - отвечал кто-то шепотом, и из-за густого орешника высунулось безобразное лицо прохожего, в котором читатели наши, вероятно, давно уже узнали служителя верховного жреца, Торопку Голована.

---

[1] Опочивальня.

comments powered by Disqus